«Мой спасательный круг – это чеховское слово…»

Разговор с Радиславом Лапушиным

Мой собеседник – поэт и литературовед Радислав Лапушин, автор пяти поэтических сборников, изданных в Минске и Москве, и книги «Не постигаемое бытие», в которой исследуются некоторые проблемы творчества Антона Павловича Чехова. Вот уже несколько лет он живет в Чикаго, ведет различные курсы в Чикагском университете, в том числе преподавал и курс о Чехове. Пишет диссертацию, посвященную этому писателю.
- Мы встретились с вами, уважаемый Радислав, когда завершился 2004 год, год столетия со дня смерти Антона Павловича Чехова. Наверное, для чеховедов всего мира этот год был особый, и прежде всего из-за повышенного интереса к творчеству великого писателя. И в России, и у нас в Америке, и во многих других странах прошли в минувшем году солидные научные чеховские конференции и встречи. В каких из них вы принимали участие?
- Прежде всего назову международную конференцию в конце июня 2004 года, организованную Чеховской комиссией Российской Академии наук и МГУ. Она проходила в Мемориальном музее Чехова в Мелихово недалеко от Москвы. Конференция называлась «Век после Чехова», собрала около ста ученых-чеховедов из разных стран мира. Работало несколько секций, тематика докладов была самая разнообразная. География тоже: Россия, Соединенные Штаты, Германия, Англия, Япония, Иран... У нас в Америке представительная конференция, посвященная Чехову и чеховскому году, состоялась в октябре. Проходила она на базе Colby College (штат Мэйн), куда приехали видные американские чеховеды. Кроме них, в конференции участвовали американские писатели, переводчики Чехова на английский, врачи, деятели театра. Соответственно такому представительству – и тематика выступлений: чисто литературоведческие прочтения соединялись с изучением медицинских, психологических и других аспектов жизни и творчества Чехова. На специальной секции рассматривались театральные и кинематографические версии чеховских произведений.
Весной прошлого года в Америке была еще одна замечательная чеховская конференция, проводившаяся в рамках чеховского года двумя университетами в Северной Каролине. Там даже выпустили специальные майки и сумки с портретом Чехова. Запомнилось, как студенты, совсем еще молодые ребята, играли сцены из «Трех сестер» – искренне, с чувством сопричастности, которое нельзя подделать. «Что им Гекуба, что они Гекубе?», что все это значит для них? Оказывается, значит.
- А вы сами выступали на этих конференциях?
- Конечно. В Мелихово, например, мой доклад назывался так: «Роса на траве. О поэтическом у Чехова». «Роса на траве» – это образ из «Дамы с собачкой». Помните, там в сцене в Ореанде есть такой диалог: «Роса на траве, – сказала Анна Сергеевна после молчания. – Да. Пора домой». Характерная для позднего Чехова простота, предельная краткость. «Роса» здесь – не «веселый блеск изумруда» или «лучистые алмазы», как у Тургенева, или, например, «серебряные слезы», как в стихах у Фета, а просто «роса», не утяжеленная эпитетами и как бы не подсвеченная эмоционально. Такой аскетизм, однако, не предполагает отказа от поэтического, а краткость у Чехова оборачивается приращением смысла. Его «нагая» роса отсвечивает и радостью, и страданием одновременно, а с другой стороны как бы колеблется между полюсами прямого и переносного значений, допуская в границах этого поля практически неограниченные ассоциации. Чеховское слово, по моему мнению, и есть такая «роса на траве», невесомая и вбирающая в себя полноту мира, прозрачная и неуловимая, житейски достоверная и символически многоплановая.
- Вот мы уже живем в следующем столетии без Чехова. И все-таки: что дал ХХ век в понимании творчества этого писателя? Продолжаются ли открытия и сегодня, уже в веке двадцать первом?
- Когда-то Бунин заметил, что у Чехова каждый год менялось лицо. Если посмотреть на прижизненные фотографии Чехова, то можно увидеть эти изменения. Но слова Бунина оказались пророческими и в том смысле, что чеховское лицо продолжало и продолжает меняться на протяжении столетия без Чехова. Иногда возникает ощущение, что, говоря о Чехове, имеют в виду нескольких писателей. Последовательный атеист и верующий, скептик и социальный оптимист, материалист-естественник и мистик-сновидец, сострадающая всему живому душа и холодный обозреватель жизни – продолжать можно долго. Такой же разброс мнений обнаружится, если от автора мы перейдем к его героям. Возьмите, например, распространенное выражение чеховский интеллигент. Кто он? Какие душевные качества предполагает это понятие? С одной стороны, в интерпретациях представлен позитивный комплекс: внутреннее благородство, бескорыстие, деликатность, тонкий душевный строй, моральные принципы, которые не могут быть поколеблены никакими жизненными потрясениями. А с другой, так же настойчиво подчеркиваюся неискоренимый инфантилизм, житейская беспомощность, бесконечные разговоры вместо реального решения проблем, готовность капитулировать без борьбы и так далее.
Если говорить о научных тенденциях сравнительно недавнего времени, можно отметить «мифопоэтическое» прочтение Чехова. Придается значение каким-то незначительным, на первый взгляд, микроскопическим деталям в его текстах. Через эти детали раскрываются символические пласты, архетипические модели. В результате чеховские герои, которые, казалось бы, безнадежно погрязли в своей каждодневной жизни, обретают черты мифологических богов, библейских патриархов, христианских святых и так далее. Заметная перемена произошла и в сравнительных исследованиях. Гоголя, Тургенева, Толстого в названиях работ «Чехов и..» потеснили Киркегор, Бердяев, Лев Шестов, Розанов. Это тем более интересно потому, что Чехов не оставил ни одного философского текста и вообще не написал ни одного предисловия или послесловия к своим произведениям. И все-таки все настойчивее говорится об особенной – художественной – философии Чехова, которая складывается из созданного писателем художественного мира, из системы его художественных образов. Чехов как оригинальный мыслитель, не уступающий в этом отношении ни одному из гигантов русской литературы, Чехов как поэт, чьи образы и мотивы отзываются Библией, античными мифами, Данте, Шекспиром... Сейчас такие определения уже не кажутся странными.
Значит ли это, что Чехов стал понятнее? Для меня он по-прежнему остается загадкой, вопросом. С одной стороны, все вроде бы прозрачно, ничего не зашифровано. С другой, в границах этой простоты постоянно открываются какие-то новые оттенки, нюансы и возможности интерпретаций, ни одна из которых в отдельности не способна дать удовлетворяющего ответа. Так что никакой точки в изучении Чехова нет и быть не может. Он знаменит своими открытыми финалами, то же самое можно сказать и об интерпретациях Чехова.
Проявилась, кстати говоря, еще одна важная тенденция: Чехов перестал быть только русским Чеховым. На конференции в Мелихово профессор Питер Генри из Великобритании привел такой пример. В престижном справочнике «The Oxford Companion to English Literature» (1996) между статьями о Честерфилде и Чосере – статья о Чехове, то есть он рассматривается как «родной», а не иностранный писатель. С таким же основанием можно говорить об американском, немецком или, например, японском «гражданствах» Чехова. Так что «трудности перевода», о которых, кстати, очень много и интересно говорилось на всех конференциях, не помешали русскому писателю укорениться в чужих и не похожих друг на друга культурах, стать в них своим.
- Можно ли утверждать, что интерес к Чехову в прошедшем столетии во многом определила не столько его проза, сколько драматургия?
- Я не думаю, что чеховская драматургия значительнее, чем чеховская проза. Мне вообще не нравится такое деление писателя на прозаика и драматурга, так же, как на раннего Чехова и позднего. Но, конечно, в современном мире Чехов известен прежде всего благодаря своей драматургии. Вы видите, и мы все, благодаря вашим рецензиям, знаем, что происходит хотя бы у нас в Чикаго: каждый год – несколько премьер по пьесам Чехова. Но есть, мне кажется, и некоторая перенасыщенность, усталость: сколько, мол, можно! Кажется, что все возможные интерпретации, включая самые экзотические, уже испробованы. Раздаются даже голоса, что чеховский театр себя исчерпал. Это нормально. Помните, в стихах у Случевского: «Вздор рифмы, вздор стихи, пускай умрут оне, а Ярославна все-таки тоскует...» Так и здесь: новые работы появляются и будут появляться. Но если даже представить маловероятное – нет больше чеховских премьер. Так вот: даже в этом случае, не обозначенный на афише, Чехов будет незримо присутствоать на сцене и на экранах. Почему? Да потому что чеховское стало своеобразным воздухом, атмосферой, пропитавшей современное искусство, независимо от жанра. Чеховская поэтика, например, во многом противоположна голливудской, но даже в произведениях, чуждых по своему духу Чехову, вы без труда найдете следы сделанных им открытий: чеховский – как бы ни о чем – диалог, чеховские говорящие паузы, чеховская неопределенность и недосказанность, децентрализация сюжета и главного героя, неповторимая смесь иронии и сострадания, разрыв коммуникаций... Четыре пьесы Чехова – отсчет начинаю с «Чайки» – изменили и продолжают изменять лицо современного искусства. Вы видели много спектаклей по Чехову. Посмотрите, какие в них разные, иногда взаимоисключающие, как бы взятые из разных пьес Гаевы, Раневские, Лопахины… Но все это говорит только об особой чеховской глубине, о невозможности соединить в одной постановке чеховскую погруженность в будни, в быт и одновременно отрешенность от этого быта, соединить реальное и символическое, историю и миф. Это нормально: одни театры ставят реалистического Чехова, другие ставят Чехова условного, без декораций и костюмов. Но бывает и так, что когда постановщики уходят далеко от Чехова, они к нему приближаются как бы с другой стороны. Мне, например, понравился спектакль по «Чайке» нашей чикагской труппы Red Moon, они играли в парке на берегу озера. Там слов почти не было, была смесь цирка, немого кино, пантомимы, кукольного театра. Среди зрителей много детей, кто-то пришел с большой овчаркой, которая внимательно прослушала весь спектакль, лежа в траве. Свидетельствую, что всем, включая эту овчарку, было интересно, всем было радостно. Люди, проходившие мимо, останавливались посмотреть и тоже вовлекались в действие, становились его органической частью, фоном, так же, как самолеты, пролетавшие в это время над головой или начавшие играть неподалеку музыканты – частью звуковой партитуры спектакля. Насколько я знаю, этот театр в течение года подготовил и сыграл три совершенно разные «Чайки», поставленные одним режиссером, сыгранные одними и теми же актерами на трех разных площадках – от той «Чайки», о которой я только что рассказывал, до гораздо более традиционной. И это, по-моему, само по себе свидетельствует о том, сколько разных «Чаек» спрятано в одной чеховской пьесе! Или вот еще выразительный пример. «Deutsche Grammophon», одна из самых авторитетных фирм в мире серьезной музыки, выпустила двойной компакт-диск с оперой современного композитора и дирижера Питера Етвоша «Три сестры» в постановке Лионской оперы. Казалось бы, от чеховского оригинала не осталось живого места: структура пьесы разрушена «до основанья», партии сестер отданы мужчинам-контртенорам, одетым в одинаковые кимоно, никаких примет чеховской России да и России вообще, все происходит как бы в безвоздушном, вневременном пространстве сна. И одновременно с этим – я не иронизирую – бережное отношение к чеховскому слову как таковому, к ритму чеховской фразы, строю предложения, динамике диалога, иначе говоря – к внутренней музыке чеховского текста. Характерно, что созданная венгром по происхождению и поставленная японским режиссером во Франции, опера исполняется по-русски. Свой выбор композитор объясняет природой русского языка с его, как он говорит, «поющимися гласными», но в первую очередь, тем, что это – Чехов, как будто имя писателя само по себе служит исчерпывающим объяснением, и никакая дополнительная аргументация уже не нужна. Настоящий это Чехов или нет? Кто возьмется определить? Мне кажется, что в культурном сознании ХХ, а теперь уже и ХХI века, чеховские тексты, чеховские герои стали чем-то вроде мифа, становящегося основой для новых и вполне самостоятельных произведений.
- Сергей Довлатов в своей знаменитой лекции «Блеск и нищета русской литературы» подчеркнул, что Чехов – «первый истинный европеец в русской литературе, занимавшийся исключительно художественным творчеством и не запятнавший себя никакими общественно-политическими выходками и фокусами». Согласны ли вы с этой констатацией?
- В общем, да, но с какими-то уточнениями и, конечно, не начиная отсчет «европейцев в русской литературе» с Чехова. Он никогда не пытался никого учить, не пытался создать какую-то идеологию или школу, пусть только литературную. Парадоксально, но именно поэтому столь многие – и не только писатели или люди искусства – считают его Учителем, нравственным и художественным ориентиром. Творчество Чехова оказалось наиболее защищенным от политических и иных манипуляций, характерных для ХХ века. Ну, повесят в школе плакат: «В человеке все должно быть прекрасно…», – и все. Через опыт кошмаров и разрушений ХХ века Чехов прошел наиболее невредимым, наиболее цельным, но может быть, как это ни парадоксально, и наиболее неуслышанным, непонятым, в том числе и в силу неуловимости, о которой мы говорили. А с другой стороны, как «уловить»? Чехова можно бесконечно интерпретировать, не в последнюю очередь потому, что в его прозе трудно выделить голос самого автора, отделить его от голоса героя. Мы чувствуем, что в какой-то момент голос автора присоединяется к голосу героя, но чаще всего это именно чувство, а не убеждение. Чехов разговаривает с нами не отдельными сентенциями, а всей полнотой своего художественного мира, включающего в себя не только слова, но и паузы, пробелы между строчек. «Как удивительно в паузах воздух поет за него» – это строчки поэта Владимира Соколова. Они не о Чехове, а о соловье. Но мне всегда казалось, что и о Чехове тоже, то есть, наверное, о всяком большом художнике, но для меня – прежде всего о Чехове, непревзойденном мастере пауз. Каждый интерпретатор, режиссер или просто читатель заполняет эти паузы в соответствии со своим личным, историческим, культурным багажом, и каждый принимает этот свой «багаж» за голос самого писателя.
В десятках статей ко всем юбилеям Чехова цитируют слова из его «Студента» о «правде и красоте», которые «по-видимому, всегда составляли главное в человеческой жизни». Помню, как в одной из газет прочитал: «Чехов утверждал, что правда и красота всегда составляли главное в человеческой жизни». Но сам Чехов никогда бы этого от своего имени не сказал. Обо всем этом думает герой, студент, которому только 23 года. Голос автора поддерживает голос героя, но не сливается с ним. А в написанном позже рассказе «В родном углу» героиня думает, что «очевидно, правда и счастье существуют где-то вне жизни». Эти слова совсем не любят цитировать в юбилейных статьях. И если мы посмотрим на оба, казалось бы, противоположных высказывания, то увидим, что по духу они противоречат друг другу, но по тону совпадают: оба не категоричны. В одном «по-видимому», в другом «очевидно». И первое из них как бы включает в себя второе, а второе включает в себя первое. И это очень важно у Чехова. Поэтому и исследователю его творчества, мне кажется, нельзя быть категоричным. Любая жизненная ситуация у Чехова предполагает возможность увидеть ее с другой точки зрения, переосмыслить, переакцентировать.
Стиль Чехова кажется очень гармоничным, выверенным, музыкальным. Но если вслушаться в эту гармонию, то оказывается, что часто она на границе с дисгармонией, в ней слышится диссонанс, «звук лопнувшей струны», если вспомнить знаменитую ремарку из «Вишневого сада». Не случайно, что если герои Чехова обретают какой-то свет, смысл, это еще не итог, не точка. То, что они обретают, нельзя передать по наследству не только следующему поколению, но и следующему мгновению своей жизни. Отсюда, мне кажется, и некатегоричность. В этом смысле Чехов одинаково чужд любой идеологии, любому «изму», любой не терпящей сомнений убежденности. Посмотрите, если у Чехова есть герой, который точно знает, что такое жизнь, что такое долг, берет на себя смелость решать за других, то этот герой всегда несимпатичный. А симпатичный персонаж говорит, как профессор в «Скучной истории». Когда его, настоящего ученого и учителя, человека с безусловными заслугами и безупречным прошлым, спрашивают, что делать, он отвечает: «По совести, Катя, не знаю». Поймите, это не слабость, не уклонение от ответа, а трезвое осознание того, что окончательного, годного для всех ответа быть не может. Мне кажется, что подсознательно в этом – причина отталкивания от Чехова тех, кто тоскует по определенности и руководящему, ведущему тебя по жизни голосу. С Чеховым ты всегда находишься в пути, в свободном плавании, как бы в промежутке между крайними полюсами, и сами эти полюса, если использовать метафору из «Студента», связаны «непрерывной цепью»: «дотронулся до одного конца, как дрогнул другой». Боюсь обобщений типа «Чехов – это то-то и то-то». Мой спасательный круг, мой компас и камертон – это конкретный чеховский текст, чеховская строка, чеховское слово.
- И все-таки время неумолимо идет вперед и дальше, меняются многие оценки, вкусы, пристрастия. Не иссякает ли со временем острота познания, постижения Чехова?
- Уже много раз казалось, что чеховское время прошло. Считается, что во время революций и общественных потрясений Чехов уходит в тень, отступает на задний план. Но потом, когда жизнь входит в свое русло, происходит и возвращение к Чехову. Почему не уменьшается популярность Чехова с годами? Кажется, Бродский говорил о том, что Чехов популярен в западном мире, потому что жизнь здесь, по сути, типологически такая же, как та, что отражена в его произведениях. То, что происходит сегодня в постсоветском пространстве, тоже по-новому перекликается с проблемами героев Чехова. В Советском Союзе не нужно было платить проценты в банк, закладывать дом за долги и так далее. В этом отношении Чехов стал даже более актуален сейчас, чем он был еще недавно. Но дело, конечно, не во внешних тематических параллелях, а в чем-то более глубоком. Чехов ли предвидел «новые формы жизни», сама ли эта жизнь «начиталась» Чехова и стала подражать ему – не знаю. Но и сегодня, в Чикаго, проходя по улице, садясь в метро или сидя в каком-нибудь кафе, чувствую себя окруженным чеховскими героями. И не имеет значения, что при этом некоторые из них не читали Чехова.
- Спасибо вам, Радислав, за интересную беседу. Желаем новых успехов в вашем поэтическом творчестве, в исследовательской и преподавательской деятельности.