«Музыка дает новую жизнь поэзии…»

Разговор с Михаилом Клейнером

С самых первых своих дней в Америке я внимательно слежу за вдохновенным творчеством этого человека – поэта, композитора, исполнителя собственных песен, «еврейского барда», как его называют в нашей чикагской общине. В каждом произведении Михаила Клейнера звучит своеобразный синтез поэзии и музыки, и все это согрето эмоциональной силой высокого чувства любви. Он пишет о многом, из чего складываются наши эмигрантские будни, о трагедии исхода тех, кто был вынужден, уезжая, сказать: «Родина, нас прости: иного нет нам пути», о трудностях и радостях вхождения в новую жизнь в новой для них стране. Он постоянно радует нас также своими песнями, написанными на прекрасные стихи многих еврейских, белорусских, русских поэтов, а также переводами произведений этих поэтов на русский язык.
24 марта 2010 года Михаилу Клейнеру исполнится 85 лет. Этой цифре никак не веришь, потому что юбиляр по-прежнему покоряет всех нас своей зажигательной улыбкой, своей молодой, ни на минуту не иссякающей жизненной и творческой энергией, своим оптимизмом, активной заинтересованностью во всем, своим неутомимым желанием создавать новые и новые произведения, своей любовью к людям, искренним соучастием и вниманием ко всему, что их волнует и тревожит.
Недавно мы встретились с Михаилом Клейнером, и я попросил его ответить на некоторые вопросы.
- Михаил, расскажите, пожалуйста, немного подробнее о себе. Есть ли у вас специальное музыкальное образование? Как вы, «апологет практических начал», как вы назвали себя в одном из своих стихотворений, пришли к такой почти «богемной» поэтической и музыкально-исполнительской жизни?
- Я родился и вырос в местечке Паричи, типичном еврейском штетле между Бобруйском и Мозырем, на берегу реки Березины. Там были тогда шесть синагог, две церкви, один костел, еврейская семилетняя и белорусская средняя школы, местная промышленность, разные артели, пристань, переправа... Родители отдали меня учиться в еврейскую школу, я закончил там шесть классов. Мы изучали четыре языка: идиш, белорусский, русский и немецкий. В домах и семьях говорили только на идиш, песни и колоритный еврейский фольклор передавались из поколения в поколение. Довольно рано пришли ко мне и стали навсегда своими Менделе Мойхер-Сфорим и Шолом-Алейхем, Пушкин, Лермонтов, Купала и другие классики. От тех Парич, к сожалению, сейчас почти ничего не осталось – ни синагог, ни костела... Интерес к музыке возник у меня сравнительно рано: с третьего по пятый класс я играл в школьном духовом оркестре, играл сначала на трубе, а потом на корнет-пистоне. Там же я выучил и нотную грамоту. А уже после войны, когда я учился в Минске в политехническом институте, я создал хор на нашем факультете, и когда мы на институтском смотре заняли первое место, мне предложили организовать хор уже общеинститутский. Мы выступали три года, наш хор был четырехголосный, я сам расписывал партии всем участникам, мы пели даже классику. Помню, что последний концерт у нас был в Оперном театре, мы исполняли знаменитый мужской хор «Ноченька» из оперы «Демон» Рубинштейна.
- Но, как я знаю, вашим основным увлечением в те годы была не только музыка?
- В молодые годы еще до института я услышал легенду о стекле, о том, что стекло по прочностным характеристикам – на давление, на вытяжку, на изгиб – на порядок прочнее легированных сталей. Изготовление его стоит значительно дешевле. Единственный недостаток стекла – это его хрупкость. Решение проблемы хрупкости стекла стало бы такой же революцией в технике, как, например, изобретение первого колеса или электричества. Меня страстно заинтересовала эта идея, и я подал заявление на силикатное отделение химико-технологического факультета. Я должен решить проблему хрупкости стекла, сказал я себе.
После института я попал на стекольный завод в Ригу. Но вскоре понял, что этот завод не для меня, работать там было неинтересно. Не было условий и возможностей решать проблему хрупкости стекла: не было специалистов и необходимого оснащения. И я уехал в Донбасс. Там работал на заводе технического стекла, принимал участие в создании сложных стекол, необходимых для оборонной промышленности, начал активные практические и научные исследования в подходах к решению проблемы хрупкости стекла. Дважды поступал в аспирантуру Московского института стекла, и дважды меня не приняли по пятому пункту, хотя на шесть вакансий было только одно мое заявление. Тогда я очень переживал все это. А затем решил заняться другими техническими проблемами, связанными уже не со стеклом, а с фарфором. Я приехал в Ленинград, где меня уже знали как специалиста-стекловеда. Меня приняли во Всесоюзный научно-исследовательский институт керамики, и я стал работать в области совершенствования производства фарфора. Там я проработал 33 года, из них 20 лет руководил теплотехнической лабораторией, получил 22 авторских свидетельства за изобретения, связанные с разработкой и внедрением в производство принципиально новых конструкций печей для обжига фарфора. А стекло мне до сих пор только снится: ведь проблема его хрупкости так и не решена.
- А когда конкретно вы начали писать стихи и песни?
- Однажды в 1975 году в Ленинграде, собираясь поздравить моего друга, земляка из Парич с юбилеем, я стал писать ему поздравление, и оно почему-то зарифмовалось. И вот уже прошло тридцать пять лет, как я пишу стихи. И тридцать, как я начал сочинять к ним музыку. Иногда даже сам задумываюсь: откуда все это, почему? Наверное, моя душа была вот такой, музыкальной от рождения. Меня постоянно тянуло к песням, романсам, я очень люблю нашу национальную еврейскую музыку, белорусскую и русскую музыку, зарубежную классику. Музыка и поэзия сопровождали меня всю жизнь, у меня была хорошая память, я знал наизусть многие стихотворения Пушкина, Лермонтова, Гейне, Беранже и других, все это подспудно жило со мной… Многие мои песни рождались не просто как стихотворения – я сразу слышал мелодию. Мысли, которые я хотел выразить, сразу воплощалась в такие ритмы, размеры стиха, в такие рифмы, которые сразу поются. Где-то в 1985 году я начал писать стихи на идиш. Очень сильно потянуло тогда к языку моего детства и юности. Я знал классику на идиш, помнил все народные песни… Жил я тогда в Пушкино, ездил на электричке в Ленинград, шел пешком от Витебского вокзала до площади Труда, где была моя работа. И все это время я непрерывно что-то придумывал, сочинял, творил на ходу. И на обратном пути происходило то же. И если что-то получалось, я старался сразу же это записать…
- Но потом вы вернулись на родину, в Беларусь. Как там сложилась ваша творческая жизнь?
- До отъезда в Америку я жил в Минске три с половиной года. Меня избрали в правление еврейской общины, я участвовал во многих ее мероприятиях – в то время это уже было разрешено. Создал небольшую вокально-музыкальную группу, назвал ее «Нигуним» – «Мелодия». У нас было восемь певцов, три аккомпаниатора-пианиста и скрипачка. В нашей группе были даже двое белорусских ребят, которые прекрасно пели на идиш, кстати, я им расписывал все партии. В первом отделении наших концертов мы исполняли еврейские народные песни, во второй звучали мои песни. В том числе и о моих родных Паричах, о земляках, погибших в огне войны… Я писал музыку не только на свои слова. Написал много романсов на слова Хаима Бейдера, Арона Вергелиса, Аврома Гонтаря, несколько песен и романсов на слова Гирша Релеса, Мойше Кульбака, Мойше Тейфа, в том числе и на его знаменитое стихотворение «Кихелэх и земелэх», посвященное памяти его семилетнего сына, сгоревшего в гетто. Писал я музыку и ко многим другим поэтическим произведениям еврейских, белорусских и русских авторов. Мы выступали тогда не только в Минске, давали концерты во всех еврейских общинах Беларуси – в Бобруйске, Гродно, Витебске, Борисове и других городах. Я написал и три песни для тех, кто уезжал тогда в эмиграцию. В них я спрашивал у власти: почему твои сыновья покидают страну? Когда я пел «Стой, не уезжай», в зале люди плакали. Они уже были готовы к отъезду, их ждала неизвестность… Где-то в начале 1990 года в Минске пронесся слух, что готовится всероссийский еврейский погром, который затронет и Украину, и Беларусь. Именно тогда я с особой остротой подумал, что если государство не может защитить своих подданных, то надо бежать из этого государства. И мы с женой Лилей приняли решение уехать. В феврале 1990 года мы уехали.
- Но ведь вас тоже ждала неизвестность. Как состоялось ваше вхождение в новую жизнь?
- В Америке мне сразу понравилось все. Здесь я быстро оценил многое. Буквально через месяц я написал песню «В бабушкином доме», за ней – «Россияне на Диване» (это название улицы в северном районе Чикаго) и другие песни. Я сразу воспринял этот дух, когда мне улыбаются все, идущие навстречу, когда страна так гостеприимна к людям, которые здесь никогда не жили и не работали. Большинство из нас там, на родине и не представляли, что здесь можно так жить. И через четыре года я написал большое стихотворение «Мой исход», обращаясь к друзьям, которые остались там, призывая их приехать сюда.
Не знаю я, какие блага
Сулит мне, жителю Чикаго
Мой иммигрантский пятый год,
Но, получив уже так много,
Я возношу и славлю Бога
За все, что дал мне мой Исход…
-Значит, здесь все способствовало творчеству? Сильно ли беспокоила проблема адаптации, преодоления ностальгии?
- Ностальгия, безусловно, была, я написал даже две песни на эту тему. Я ностальгирую по юности, по молодым годам, по моим родным местам, которые я очень любил. «Любил Россию я, но ненавидел власть» – так звучит строка в одном из моих стихотворений. Если раньше я мог писать и не писать, заниматься другим делом, то сейчас я не писать не могу. Вообще за своих творческие годы я написал (жена подсчитала) около тысячи песен и романсов. Из них половину – на собственные стихи на русском и на идиш. Более 60 песен написаны мною на стихотворения белорусских поэтов. И большая часть всего этого создана здесь, в Америке. У меня постоянно в голове какие-то мелодии, и я все время импровизирую и импровизирую, проверяю найденные варианты. Иногда вскакиваю ночью, тут же записываю ноты мелодии… Я вообще очень люблю, чтобы музыка отвечала духу стихотворения, чтобы она подчеркнула, выделила еще больше ту мысль, ту эмоциональную интонацию, которые заложены в стихах. Думаю, что музыка дает как бы вторую, новую жизнь поэзии.
- Как вообще вам видится сегодня духовная жизнь нашей иммигрантской общины? Все ли удовлетворяет?
- Я могу только сказать о моем поколении, которое живет здесь. В этой среде появилось очень много поэтов, публицистов, прозаиков, которые никогда в жизни раньше не писали, никогда этим не занимались. Это врачи, технари, учителя… Они здесь почувствовали необходимость высказаться. В основном они восхваляют свою новую жизнь, им все нравится, каждый по-своему находит какие-то новые подробности, детали, стороны, о которых хочется рассказать, потому что об этом там, в Союзе и речи не было. Многие ностальгируют, но это ностальгия только по юности. И все в один голос твердят, что им надо было уехать сюда молодыми. Чтобы они могли и здесь кем-то стать и дать что-то этой прекрасной стране. Правда, есть и такие, которым все не нравится, они всем недовольны, среди них – и молодежь, озабоченная проблемой хлеба насущного в условиях наступившего кризиса и жесткой конкуренции. Но – и это самое главное – есть и другая, большая часть молодежи и среднего поколения иммигрантов, которая здесь себя нашла. Эти люди, приехав сюда, сразу включились в создание своего будущего и достигли определенных успехов. Они начали проявлять себя и в искусстве, и в творчестве. Они, почувствовав необходимость этого, создали свой театр, свои творческие группы. Это нормальный процесс, который я всячески приветствую.
- Но ведь задатки всего этого были заложены там?
- Там эти задатки могли не проявиться. А здесь я вижу, как наши внуки прекрасно осваивают языки, как успешно овладевают многими далеко не простыми специальностями. Перед ними открыты самые широкие дороги.
- А теперь, Михаил, такой вопрос, о котором в последнее время много спорят и говорят в русскоязычной прессе. Как вы считаете, кто здесь мы? Евреи, говорящие по-русски? Дает ли какое-то новое качество жизнь и общение в американской среде?
- Общение между людьми – наивысший Божий дар человеку. Без общения, а значит, без доброты в душе, невозможно жить. Не надо быть судьей, надо просто уважать каждого человека. Мы – евреи, не иудеи. Приехали сюда атеистами, безбожниками, потому что так нас воспитала советская власть. Людям нашего возраста здесь очень сложно перестроиться на другой лад. И немногие из нашего поколения примкнули к иудаизму. Но евреи мы все. И это надо не забывать. Многие знают идиш, но стесняются на нем говорить, что для меня совсем непонятно и неприятно. Конечно, все это не так просто. Когда я жил в Ленинграде, у меня были два друга. Мы очень часто специально собирались втроем и говорили на идиш, чтобы его не забыть. А когда в 1961 году начал выходить журнал «Советише геймланд», я стал его постоянно выписывать. Я посылал свои стихи сначала в газету «Биробиджанер штерн», и они напечатали примерно 60 моих стихотворений на идиш. Участвовал я и в конкурсах на лучшие переводы русской поэзии на идиш, которые проводила эта газета.
- Можно ли вернуть интерес к этому языку?
- К сожалению, констатирую, что это невозможно. На эту тему мы говорили с прекрасным поэтом Хаимом Бейдером, и он тоже сожалел, что язык идиш уходит. Для того, чтобы язык вернулся, надо, чтобы его учили дети, а это не происходит. Те, кто еще знает этот язык, те скоро уйдут из жизни. И язык исчезнет. Немного поддерживают этот язык хасиды – они обязаны учить его с детства. Это язык прекрасный, в нем есть такие тонкие выражения, образы, оттенки, емкие идиомы… Он красивый, он подталкивает к метафорическому, образному звучанию многих выражений. Я в каждом своем концерте стараюсь исполнить одну-две песни на идиш, а то и целиком составить программу на этом языке.
- Спасибо вам, Михаил, за беседу. От души поздравляем вас с наступающим восьмидесятипятилетием! Желаем крепкого здоровья и новых творческих успехов!