Kapelnikova
Катя Капельникова: «Мой дом – еврейство, в котором я рождена...»
Разговор с бардом и исполнительницей песен

Моя сегодняшняя собеседница, Катя Капельникова – одна из ярких творческих личностей в нашей общине. О себе и о своем творчестве она говорить не любит, да и выступает в последние годы не так часто. Эмигранты со стажем в десять и более лет помнят ее выступления на русских фестивалях в JCC и других аудиториях; приехавшие недавно совсем не знакомы с ее творчеством. Ответы на мои вопросы она все время иллюстрировала своими стихотворениями.
- Расскажите немного, уважаемая Катя, о себе. Что интересного было в вашей жизни до эмиграции? Когда вы начали писать стихи?
- В поэзию я приехала, если можно так сказать, не на белом коне. Любовь к ней подарил мне мой школьный учитель литературы, который где-то в пятом классе вместе с Лермонтовым привел меня за ручку в этот замечательный мир. Я писала стихи и до этого, но это все происходило стихийно и спонтанно. А вот тогда мне дали первое осознанное понимание этого процесса. Все это было в Харькове, где я родилась и выросла. С моим учителем Анатолием Осиповичем мы тогда стали настоящими друзьями и продолжали дружить много-много лет. А вообще к самовыражению, к искусству, к музыке я тянулась лет с пяти. Вспоминаю, как пела «Оранжевое небо» и другие песенки (мне ставили табуреточку, чтобы я дотягивалась до микрофона). Это было, например, в клубе «Свет шахтера». Я закончила режиссерское отделение в Харьковском государственном институте культуры, была в народном театре, вела подростковые театральные и танцевальные коллективы, работала в независимом театральном агентстве, в так называемой альтернативной филармонии, выступала с авторскими концертами.
- Вы читали стихи и пели собственные песни?
- Да, я выступала как бард. Начинала с композиции, посвященной поэтам, погибшим в годы войны. Мне было восемнадцать, когда меня пригласили на авторский концерт Леши Пугачева, нашего авторитетного тогда харьковского барда. Я показала ему свои песни, он одобрил их, сказал, чтобы я продолжала писать. И почти заставил меня выступить в Харькове на фестивале авторской песни. Председателем жюри на этом фестивале был Григорий Дикштейн; он, естественно, до этого ничего не знал обо мне. И вот совсем неожиданно я заняла там первое место. Начинала я петь бардовские песни еще в пионерском лагере, продолжала, когда ездила туда уже вожатой. Там был физрук, который, как выяснилось, был членом клуба авторской песни в Харькове. Услышав, как я пою, он предложил мне петь бардовские песни вместе с ним. И мы стали выступать, мне это понравилось, я стала ходить на заседания Клуба. После фестиваля я, естественно, продолжала посещать этот Клуб. Но меня все-таки притягивала поэзия, а не походы, ночевки, песни у костра, что характерно для бардовского образа жизни. Я писала не об этом, а о своих чувствах и переживаниях, о чем-то только своем. Я писала, наверно, о чем-то серьезном, потому что когда мне было лет семнадцать, моя мама даже спросила: «Откуда ты все это можешь знать?» А потом сказала мне: «Я думаю, что твое дело в жизни – это слово».
- В 1991 году вы уехали в Америку. Как все это далось? Наверно, были свои сложности и трудности?
- Вспоминаю, что перед отъездом мне говорили: как это ты едешь в Америку, что ты там будешь делать? А в 1998 году меня пригласили выступить с концертами в Харькове, я приехала туда и снова услышала вопрос: «Как ты могла уехать?». Я и тогда не ответила, потому что не знала, как я смогла уехать. В то время мне казалось, что я никогда не смогу оставить и ту страну, и тот любимый город, и все, что было вокруг меня. Я была целиком прорусская. У меня тогда были интересные предложения выступать и работать даже в Москве. Вот почему сегодня, когда я поняла, что мой дом – еврейство, в котором я рождена, я и думаю: почему же меня Всевышний выгнал из той страны, где мне было очень хорошо? Там было много друзей, все было мое. Как я могла оттуда уехать – непонятно. Я была привязана к той стране, к ее культуре, к ее искусству, к ее рабству, к вечному чему-то чужому, что вечно на своих плечах надо тащить... И я считала это своим. Я любила Харьков – мой украинский Ленинград-Петербург, с его потрясающим духовным потенциалом и духовной средой. Я общалась с Борисом Чичибабиным, готовила о нем радиопередачу. Могу назвать много имен прекрасных писателей, актеров, деятелей культуры, чьи имена связаны с моим родным городом. В этой атмосфере я жила: в спорах, встречах, когда были друзья, звучала гитара...
Уезжала мама, вся семья, и я уехала с ними. Но все время я думала, меня это мучило: почему все-таки я уехала? И только позже поняла, что там я бы никогда не пришла к себе самой: я никогда не стала бы там еврейкой.
- Трудно было привыкнуть ко всему здесь, в эмиграции?
- Тяжкими были первые семь лет... Когда я сюда ехала, я думала, что это конец жизни. И вот я здесь, и нет ничего похожего ни на те отношения, ни на ту атмосферу. Я не знала, как я выживу. Думала, что все отрезано напрочь. Сидела где-то уборщицей, что-то делала, в свободные минуты писала. Потом была учительницей в воскресной школе, давала частные уроки. Работала где попало: в школе, в газетах, на радио, бэбиситером, в агентстве по путешествиям и так далее. Прийти в себя мне в какой-то степени помогла поездка в Харьков в 1998 году. Меня там потрясающе встретили, устроили мне фейерверк радостных событий. Было даже странно: многие ведь меня вообще никогда раньше не знали. Пригласил меня клуб «Уникорд» Харьковского университета. Об этом я и мечтать не могла. Встретили с цветами, прекрасно принимали, жила я в чудесной гостинице. Я выступала в Оперном театре, в Доме ученых, в других залах. Но самым дорогим подарком для меня было то, что они издали там мою книгу стихотворений – «Монолог ненакрашенной женщины».
Когда я вернулась из этого моего любимого города, я ходила больная. Душой я была вся там, в Харькове. А когда вся эта эйфория прошла, я стала задумываться и спрашивать себя: что я еще могу в этой жизни? Неужели это все, тупик? И я поняла, что не заслужила этого всего, что Всевышний мне дал какие-то способности не для того, чтобы утешить свое самолюбие, а как возможность понять, что ты можешь что-то еще, более важное и значимое. И так я пришла к иудаизму. Стала заниматься, стала соблюдать законы.
В это время Всевышний как бы закрыл мне рот года на четыре. Я перестала писать. Поначалу это было для меня сильным потрясением. Я всегда писала, и вдруг – ничего... Раньше за ночь я могла написать несколько песен и на следующий день исполнить их не концерте. И вдруг – молчание. А потом я стала вновь писать, но уже, наверно, по-другому: Всевышний дал мне новую программу.
Раньше вся моя жизнь была под эгидой поэзии. Но сегодня я понимаю, что поэзия – это пророчество, данное Всевышним.
- Вы, естественно, пишете стихи не только для себя, но и для слушателей и читателей, для определенной аудитории. Изменились ли на вашем новом творческом этапе ваши взаимоотношения с ней? Здесь ведь и публика особая, эмигрантская.
- В первые эмигрантские годы я выступала у знакомых в домах и в бейсментах, потом началось общение с уже известными активистами и организаторами бардовских выступлений. Помогали мне Элла Бампи, Слава Каганович, Гарик Лайт и другие. Были концерты и выступления в разных аудиториях. Я выступала в Москве, в Торонто и в других городах Канады, здесь в Нью-Йорке, Балтиморе, Нью-Джерси, Вашингтоне, Детройте и в других городах. Сегодня я пою только для женщин, а в смешанных аудиториях даю поэтические концерты.
- Здесь в русскоязычной прессе мы часто спорим о том, существует ли созданная в эмиграции новая так называемая русско-американская культура. Качественно новая, отличная от той, что там, в метрополии. Я мог бы задать вопрос: считаете ли вы, что это действительно так? Но, наверное, у вас совсем другое представление обо всем этом. Вы пишете по-русски, но ваша культура сегодня – что-то совсем другое. Как бы вы на себя посмотрели со стороны? К какой культуре вы принадлежите? К продолжению той, какую оставили, или к совершенно другой, рожденной на совсем иных духовных основах?
- Мой инструмент, безусловно, русский язык. На самом деле это богатейший прекрасный язык, действительно великий. Но то, что я пишу, конечно же, больше не является проявлением русской культуры, нет. У меня есть мое невспаханное поле, которое мне было доверено еще до рождения и к которому я пришла как бы после долгого изгнания. Я хочу делать свое дело. Хотя, заметьте, многое из того, что происходило и чего достигли в России, сделано гигантами еврейской мысли и таланта. В литературе, изобразительном искусстве, музыке и так далее – с этим трудно спорить. Я принадлежу своему народу. Я вышла из него, хочу помочь своему народу, хочу быть частью еврейской культуры.
- Я знаю, что у вас есть своеобразный клуб друзей, с которыми вы постоянно общаетесь. Расскажите, пожалуйста, об этом клубе. Как он возник?
- Процесс моего прихода к иудаизму был очень нелегким. Это серьезный перелом, серьезное столкновение со всем миром. Я шла к этому в гордом одиночестве. Я понимаю, что это трудно, ведь это проблема выбора. Но это – мое. Я поняла, что есть во мне эта нешама – еврейская душа, которую уже разбудили. Когда она открыла глаза, то ты уже крепко держишься за нее и не хочешь ничего другого. И все это – очень тяжелый процесс. Но на каком-то этапе ты чувствуешь, что ты не один. Когда проснулся, уже не тянет ко сну, хотя процесс этот очень нелегкий. Я всегда мечтала иметь круг людей, собрать круг людей таких, как я сама, чтобы переход от светского к истине был менее сложный. И мы вместе с несколькими друзьями создали такой клуб, который называется «Ашрейну!» – счастливые. Мы уже два года вместе с Божьей помощью. Мы вместе проводим праздники, собираемся на лекции. Традиционная у нас у нас встреча нового месяца – Рош хойдеш, – где собираются только женщины. Все, что мы пытаемся сделать, – это прикоснуться к своим корням, к своей культуре, к своей судьбе. Испанцы, мексиканцы, поляки хранят здесь свою религию, индусы это делают прекрасно, и только мы часто бываем рассеяны, не чувствуем своей принадлежности себе самим.
- Я знаю, что в ближайшее время у вас намечаются новые концерты.
- Пусть с Божьей помощью они состоятся. А когда я приеду, я о них расскажу.
- Спасибо, Катя, за ваш рассказ. Желаем вам новых больших успехов в жизни и творчестве!
Вел разговор Ванкарем Никифорович

Катя Капельникова

***
От фиолетовых до розовых –
Цвета, в которые одето ты.
Так как же мне об этом прозою,
Когда ты вечностью воспето,
Когда твое дыханье – музыка,
Когда поэзия – движенье...
Нечеловеческою музою
Божественной тебе рожденье
Дано.
Я с детства упиралась взглядами
В твои пределы беспредельные,
Не ведая, не надо, надо ли,
Не понимая, что я делаю.
Но не было магнита сладостней,
И открывалось мне, как ключиком,
Брожение по звездным зарослям,
Или по солнечным излучинам,
Где я была своею, здешнею,
Где я, похожей и осталась
Уже не девочкою, женщиной
Я взглядами к тебе ласкаюсь.
И все молитвами беседую,
И все осознаю, взрослея.
Душа о многом нынче ведает
О том, что гостья на земле я,
А ты – мой дом...

***
В родильной палате
Счастливая пара.
Родители, кстати,
Не то чтобы стары,
Но возраста точка
Немного преклонный,
Хоть радость от дочки –
Не паунды – тонны.
Сестра, что на сутках
Вся в белом халате,
Зовет на минутку
Отца из палаты.
На мудрости проседь
Глазами косится
И, как на допросе,
Все хочет добиться:
Ну сколько рожаться –
Такая орава!
Ужель восемнадцать
Не хватит вам, право?
Одеть их, обуть их,
По школам отправить,
А денег – так будьте,
Коль свадьбы им справить.
А сопли, ангины...
На всех восемнадцать
Купить витаминов –
С зарплатой расстаться.
Бармицва, батмицва,
Рождений их помесь, –
Тут проще напиться,
Чем даты запомнить.
Отец, посерьезнев,
Глядит на болтушку,
Познавший и прозу
Сей жизни, и стужу...
Она ж все про ужас
Команды футбольной:
- Так сколько же нужно вам?
- Шесть миллионов.

***
Вася – Коле, Коля – Васе...
Так и жизнь идет по кругу:
Вася Коле двери красит,
Коля Васе – яблок с юга.
Если б только Коля Васе,
Если Вася кукиш Коле,
Коля б нос ему расквасил
И дружить не стал бы боле.
Потому и жизнь по кругу,
Что мы выучить должны:
В отношениях друг с другом
Обязательства важны.
Гриша – Клаве, Клава – Грише...
В том семейности законы.
Гриша Клаве в ушко дышит,
Клава Грише борщ зеленый,
Если б только Клава Грише,
Если б Гриша Клаве кукиш,
Гриша б в пятый угол вышел, –
Так с судьбою не пошутишь.
Потому и жизнь по кругу,
Что мы выучить должны:
В отношениях друг с другом
Обязательства важны.
Мы к Всевышнему со списком:
Это дай и это тоже.
И здоровье, и с излишком,
И домишко подороже.
А в ответ на все ответы
Только с кисточкой привет.
И печалимся при этом
Коль метлой по голове.
Вместо кошера с шабатом
Все свинина, все – шабаш...
Нет, евреи! Нет, ребята!
Этот путь – совсем не наш!
Потому и жизнь по кругу,
Что мы выучить должны:
В отношениях друг с другом
Обязательства важны.

***
Давным давно, когда еще нас не было на свете,
Священник к королю пришел указом короля.
И вопрошал его король: «Ты на вопрос ответь мне!
А нет – пребудешь, где Макар не пас своих телят.
Ты с детства веруешь, старик. Храня обряды строго,
В соборе об пол бьешь челом, молитвой в небеса...
Так приведи же мне пример существованья Бога,
Такой пример, чтобы его наличье доказать».
Старик один ему рассказ – король кричит: «Не верю!»
Старик другой – глаза горят, все тот же результат.
Тогда закрыл старик глаза и выдохнул: «Евреи».
И отпустил его король. И прокричал: «Виват!»
Неправды много. Правда одинока.
Не в Рим ведут дороги, а в Талмуд.
Нет в мире ничего реальней Бога,
А мы – прямое доказательство тому.

***
Мне почему-то нравится квадрат.
Но я ответ на почему – не знаю.
Не круглый он, не мячик, не летает,
Но он – проем оконный в листопад.
Пусть не овал, ласкающий лимон,
И не любовный треугольник грешный,
но он – квадратный на стволе скворешник,
и он уютный на картинке дом.
Мне почему-то нравится квадрат
Из всех возможных в мире геометрий.
Здесь ни модерн не царствует, ни ретро,
Милее постоянство во сто крат.
А как прекрасно стороны равны,
Нет между ними зависти и злобы,
Квадраты чисел школьникам в учебу,
Квадраты мыслей мне в стихи даны.
Мне почему-то нравится квадрат
Своим великосердьем абсолютным,
И круг, и треугольник бесприютный
В себя вписать и обогреть он рад.
Квадрат рисуют ноги на полу
В кубинской румбе и в испанском танце.
Квадрат кольца на безымянном пальце
Еще ничуть не меньше я люблю.
Мне почему-то нравится квадрат, –
Но в этом он ничуть не виноват.

***
Я внучка башмачника, я внучка башмачницы,
Дырявого ватника, дешевого платьица,
Дороги проселочной, местечка забитого,
Я внучка чего еще, навечно забытого.
За бедной башмачницей, красавицей знатною
Ходили, как значились, фигуры богатые.
Сулили все золото, чтоб нравиться девушке,
А ей было холодно: одеться-то не во что.
И юноша-дедушка с воды да на хлеб-житье
В рассрочку все денежки да бабушке на пальто
Тепло, чтобы девица морозною улицей
Не в злато оденется, зато не простудится.
И бабушка вымела ненужное, лишнее,
В мужья себе выбрала богатого нищего.
На тачку пожитки все нехитрые брошены,
Один повенчал рассвет две жизни хорошие.
Я внучка башмачника, я внучка башмачницы,
Дырявого ватника, дешевого платьица.
Их малая толика – на лямочках варежки...
Я внучка полковника, а с именем бабушки.

***
Воспитались мы на классике:
Выше крыши кругозор
От игры наивной в классики
И до ядерных азов.
Говорим словами Пушкина,
И по химии зачет.
От Герасима до Плюшкина
Знаем всех наперечет.
Мы такие, право, умницы,
Просто кругом голова.
Воспитала нас не улица,
А учебника глава.
Все причесаны, ухожены,
По театрам и кино,
Нормативами уложены
В прейскуранты ГТО.
Не бродяги и не прихвостни
Вышли в люди, свет туши.
Программируем бесхитростно
И врачуем от души.
Все при всем, и все как водится
У нормальных у людей.
Если трактор не заводится,
Значит, нету батарей.
И на кой нам философия,
И какой иудаизм,
Мы залезли так высоко, и
Че ж? – сигать отсюда вниз?
Жить в капотах и пейсатыми,
Да в молитвах спину гнуть?
За плечами век двадцатый уж,
Че ж в двенадцатом тонуть?
Вы – орда религиозная –
Дуйте в рог, как на трубе!
Если так уж жить несносно вам,
Ну так веруйте себе.
А нормальных нас не трогайте,
Нам реальность – бытьё:
Вы отдать хотите Богу всё,
Мы забрать хотим свое.
Postscriptum:
Вы, друзья религиозные
И хорошие мои,
Часто слышали угрозы
И насмешки, – се ля ви!
От ухоженных, обученных,
Обустроенных, – аминь!
Вы когда молиться будете,
Помолитесь и за них!




Kapelnikova
Катя Капельникова: «Мой дом – еврейство, в котором я рождена...»
Разговор с бардом и исполнительницей песен

Моя сегодняшняя собеседница, Катя Капельникова – одна из ярких творческих личностей в нашей общине. О себе и о своем творчестве она говорить не любит, да и выступает в последние годы не так часто. Эмигранты со стажем в десять и более лет помнят ее выступления на русских фестивалях в JCC и других аудиториях; приехавшие недавно совсем не знакомы с ее творчеством. Ответы на мои вопросы она все время иллюстрировала своими стихотворениями.
- Расскажите немного, уважаемая Катя, о себе. Что интересного было в вашей жизни до эмиграции? Когда вы начали писать стихи?
- В поэзию я приехала, если можно так сказать, не на белом коне. Любовь к ней подарил мне мой школьный учитель литературы, который где-то в пятом классе вместе с Лермонтовым привел меня за ручку в этот замечательный мир. Я писала стихи и до этого, но это все происходило стихийно и спонтанно. А вот тогда мне дали первое осознанное понимание этого процесса. Все это было в Харькове, где я родилась и выросла. С моим учителем Анатолием Осиповичем мы тогда стали настоящими друзьями и продолжали дружить много-много лет. А вообще к самовыражению, к искусству, к музыке я тянулась лет с пяти. Вспоминаю, как пела «Оранжевое небо» и другие песенки (мне ставили табуреточку, чтобы я дотягивалась до микрофона). Это было, например, в клубе «Свет шахтера». Я закончила режиссерское отделение в Харьковском государственном институте культуры, была в народном театре, вела подростковые театральные и танцевальные коллективы, работала в независимом театральном агентстве, в так называемой альтернативной филармонии, выступала с авторскими концертами.
- Вы читали стихи и пели собственные песни?
- Да, я выступала как бард. Начинала с композиции, посвященной поэтам, погибшим в годы войны. Мне было восемнадцать, когда меня пригласили на авторский концерт Леши Пугачева, нашего авторитетного тогда харьковского барда. Я показала ему свои песни, он одобрил их, сказал, чтобы я продолжала писать. И почти заставил меня выступить в Харькове на фестивале авторской песни. Председателем жюри на этом фестивале был Григорий Дикштейн; он, естественно, до этого ничего не знал обо мне. И вот совсем неожиданно я заняла там первое место. Начинала я петь бардовские песни еще в пионерском лагере, продолжала, когда ездила туда уже вожатой. Там был физрук, который, как выяснилось, был членом клуба авторской песни в Харькове. Услышав, как я пою, он предложил мне петь бардовские песни вместе с ним. И мы стали выступать, мне это понравилось, я стала ходить на заседания Клуба. После фестиваля я, естественно, продолжала посещать этот Клуб. Но меня все-таки притягивала поэзия, а не походы, ночевки, песни у костра, что характерно для бардовского образа жизни. Я писала не об этом, а о своих чувствах и переживаниях, о чем-то только своем. Я писала, наверно, о чем-то серьезном, потому что когда мне было лет семнадцать, моя мама даже спросила: «Откуда ты все это можешь знать?» А потом сказала мне: «Я думаю, что твое дело в жизни – это слово».
- В 1991 году вы уехали в Америку. Как все это далось? Наверно, были свои сложности и трудности?
- Вспоминаю, что перед отъездом мне говорили: как это ты едешь в Америку, что ты там будешь делать? А в 1998 году меня пригласили выступить с концертами в Харькове, я приехала туда и снова услышала вопрос: «Как ты могла уехать?». Я и тогда не ответила, потому что не знала, как я смогла уехать. В то время мне казалось, что я никогда не смогу оставить и ту страну, и тот любимый город, и все, что было вокруг меня. Я была целиком прорусская. У меня тогда были интересные предложения выступать и работать даже в Москве. Вот почему сегодня, когда я поняла, что мой дом – еврейство, в котором я рождена, я и думаю: почему же меня Всевышний выгнал из той страны, где мне было очень хорошо? Там было много друзей, все было мое. Как я могла оттуда уехать – непонятно. Я была привязана к той стране, к ее культуре, к ее искусству, к ее рабству, к вечному чему-то чужому, что вечно на своих плечах надо тащить... И я считала это своим. Я любила Харьков – мой украинский Ленинград-Петербург, с его потрясающим духовным потенциалом и духовной средой. Я общалась с Борисом Чичибабиным, готовила о нем радиопередачу. Могу назвать много имен прекрасных писателей, актеров, деятелей культуры, чьи имена связаны с моим родным городом. В этой атмосфере я жила: в спорах, встречах, когда были друзья, звучала гитара...
Уезжала мама, вся семья, и я уехала с ними. Но все время я думала, меня это мучило: почему все-таки я уехала? И только позже поняла, что там я бы никогда не пришла к себе самой: я никогда не стала бы там еврейкой.
- Трудно было привыкнуть ко всему здесь, в эмиграции?
- Тяжкими были первые семь лет... Когда я сюда ехала, я думала, что это конец жизни. И вот я здесь, и нет ничего похожего ни на те отношения, ни на ту атмосферу. Я не знала, как я выживу. Думала, что все отрезано напрочь. Сидела где-то уборщицей, что-то делала, в свободные минуты писала. Потом была учительницей в воскресной школе, давала частные уроки. Работала где попало: в школе, в газетах, на радио, бэбиситером, в агентстве по путешествиям и так далее. Прийти в себя мне в какой-то степени помогла поездка в Харьков в 1998 году. Меня там потрясающе встретили, устроили мне фейерверк радостных событий. Было даже странно: многие ведь меня вообще никогда раньше не знали. Пригласил меня клуб «Уникорд» Харьковского университета. Об этом я и мечтать не могла. Встретили с цветами, прекрасно принимали, жила я в чудесной гостинице. Я выступала в Оперном театре, в Доме ученых, в других залах. Но самым дорогим подарком для меня было то, что они издали там мою книгу стихотворений – «Монолог ненакрашенной женщины».
Когда я вернулась из этого моего любимого города, я ходила больная. Душой я была вся там, в Харькове. А когда вся эта эйфория прошла, я стала задумываться и спрашивать себя: что я еще могу в этой жизни? Неужели это все, тупик? И я поняла, что не заслужила этого всего, что Всевышний мне дал какие-то способности не для того, чтобы утешить свое самолюбие, а как возможность понять, что ты можешь что-то еще, более важное и значимое. И так я пришла к иудаизму. Стала заниматься, стала соблюдать законы.
В это время Всевышний как бы закрыл мне рот года на четыре. Я перестала писать. Поначалу это было для меня сильным потрясением. Я всегда писала, и вдруг – ничего... Раньше за ночь я могла написать несколько песен и на следующий день исполнить их не концерте. И вдруг – молчание. А потом я стала вновь писать, но уже, наверно, по-другому: Всевышний дал мне новую программу.
Раньше вся моя жизнь была под эгидой поэзии. Но сегодня я понимаю, что поэзия – это пророчество, данное Всевышним.
- Вы, естественно, пишете стихи не только для себя, но и для слушателей и читателей, для определенной аудитории. Изменились ли на вашем новом творческом этапе ваши взаимоотношения с ней? Здесь ведь и публика особая, эмигрантская.
- В первые эмигрантские годы я выступала у знакомых в домах и в бейсментах, потом началось общение с уже известными активистами и организаторами бардовских выступлений. Помогали мне Элла Бампи, Слава Каганович, Гарик Лайт и другие. Были концерты и выступления в разных аудиториях. Я выступала в Москве, в Торонто и в других городах Канады, здесь в Нью-Йорке, Балтиморе, Нью-Джерси, Вашингтоне, Детройте и в других городах. Сегодня я пою только для женщин, а в смешанных аудиториях даю поэтические концерты.
- Здесь в русскоязычной прессе мы часто спорим о том, существует ли созданная в эмиграции новая так называемая русско-американская культура. Качественно новая, отличная от той, что там, в метрополии. Я мог бы задать вопрос: считаете ли вы, что это действительно так? Но, наверное, у вас совсем другое представление обо всем этом. Вы пишете по-русски, но ваша культура сегодня – что-то совсем другое. Как бы вы на себя посмотрели со стороны? К какой культуре вы принадлежите? К продолжению той, какую оставили, или к совершенно другой, рожденной на совсем иных духовных основах?
- Мой инструмент, безусловно, русский язык. На самом деле это богатейший прекрасный язык, действительно великий. Но то, что я пишу, конечно же, больше не является проявлением русской культуры, нет. У меня есть мое невспаханное поле, которое мне было доверено еще до рождения и к которому я пришла как бы после долгого изгнания. Я хочу делать свое дело. Хотя, заметьте, многое из того, что происходило и чего достигли в России, сделано гигантами еврейской мысли и таланта. В литературе, изобразительном искусстве, музыке и так далее – с этим трудно спорить. Я принадлежу своему народу. Я вышла из него, хочу помочь своему народу, хочу быть частью еврейской культуры.
- Я знаю, что у вас есть своеобразный клуб друзей, с которыми вы постоянно общаетесь. Расскажите, пожалуйста, об этом клубе. Как он возник?
- Процесс моего прихода к иудаизму был очень нелегким. Это серьезный перелом, серьезное столкновение со всем миром. Я шла к этому в гордом одиночестве. Я понимаю, что это трудно, ведь это проблема выбора. Но это – мое. Я поняла, что есть во мне эта нешама – еврейская душа, которую уже разбудили. Когда она открыла глаза, то ты уже крепко держишься за нее и не хочешь ничего другого. И все это – очень тяжелый процесс. Но на каком-то этапе ты чувствуешь, что ты не один. Когда проснулся, уже не тянет ко сну, хотя процесс этот очень нелегкий. Я всегда мечтала иметь круг людей, собрать круг людей таких, как я сама, чтобы переход от светского к истине был менее сложный. И мы вместе с несколькими друзьями создали такой клуб, который называется «Ашрейну!» – счастливые. Мы уже два года вместе с Божьей помощью. Мы вместе проводим праздники, собираемся на лекции. Традиционная у нас у нас встреча нового месяца – Рош хойдеш, – где собираются только женщины. Все, что мы пытаемся сделать, – это прикоснуться к своим корням, к своей культуре, к своей судьбе. Испанцы, мексиканцы, поляки хранят здесь свою религию, индусы это делают прекрасно, и только мы часто бываем рассеяны, не чувствуем своей принадлежности себе самим.
- Я знаю, что в ближайшее время у вас намечаются новые концерты.
- Пусть с Божьей помощью они состоятся. А когда я приеду, я о них расскажу.
- Спасибо, Катя, за ваш рассказ. Желаем вам новых больших успехов в жизни и творчестве!
Вел разговор Ванкарем Никифорович

Катя Капельникова

***
От фиолетовых до розовых –
Цвета, в которые одето ты.
Так как же мне об этом прозою,
Когда ты вечностью воспето,
Когда твое дыханье – музыка,
Когда поэзия – движенье...
Нечеловеческою музою
Божественной тебе рожденье
Дано.
Я с детства упиралась взглядами
В твои пределы беспредельные,
Не ведая, не надо, надо ли,
Не понимая, что я делаю.
Но не было магнита сладостней,
И открывалось мне, как ключиком,
Брожение по звездным зарослям,
Или по солнечным излучинам,
Где я была своею, здешнею,
Где я, похожей и осталась
Уже не девочкою, женщиной
Я взглядами к тебе ласкаюсь.
И все молитвами беседую,
И все осознаю, взрослея.
Душа о многом нынче ведает
О том, что гостья на земле я,
А ты – мой дом...

***
В родильной палате
Счастливая пара.
Родители, кстати,
Не то чтобы стары,
Но возраста точка
Немного преклонный,
Хоть радость от дочки –
Не паунды – тонны.
Сестра, что на сутках
Вся в белом халате,
Зовет на минутку
Отца из палаты.
На мудрости проседь
Глазами косится
И, как на допросе,
Все хочет добиться:
Ну сколько рожаться –
Такая орава!
Ужель восемнадцать
Не хватит вам, право?
Одеть их, обуть их,
По школам отправить,
А денег – так будьте,
Коль свадьбы им справить.
А сопли, ангины...
На всех восемнадцать
Купить витаминов –
С зарплатой расстаться.
Бармицва, батмицва,
Рождений их помесь, –
Тут проще напиться,
Чем даты запомнить.
Отец, посерьезнев,
Глядит на болтушку,
Познавший и прозу
Сей жизни, и стужу...
Она ж все про ужас
Команды футбольной:
- Так сколько же нужно вам?
- Шесть миллионов.

***
Вася – Коле, Коля – Васе...
Так и жизнь идет по кругу:
Вася Коле двери красит,
Коля Васе – яблок с юга.
Если б только Коля Васе,
Если Вася кукиш Коле,
Коля б нос ему расквасил
И дружить не стал бы боле.
Потому и жизнь по кругу,
Что мы выучить должны:
В отношениях друг с другом
Обязательства важны.
Гриша – Клаве, Клава – Грише...
В том семейности законы.
Гриша Клаве в ушко дышит,
Клава Грише борщ зеленый,
Если б только Клава Грише,
Если б Гриша Клаве кукиш,
Гриша б в пятый угол вышел, –
Так с судьбою не пошутишь.
Потому и жизнь по кругу,
Что мы выучить должны:
В отношениях друг с другом
Обязательства важны.
Мы к Всевышнему со списком:
Это дай и это тоже.
И здоровье, и с излишком,
И домишко подороже.
А в ответ на все ответы
Только с кисточкой привет.
И печалимся при этом
Коль метлой по голове.
Вместо кошера с шабатом
Все свинина, все – шабаш...
Нет, евреи! Нет, ребята!
Этот путь – совсем не наш!
Потому и жизнь по кругу,
Что мы выучить должны:
В отношениях друг с другом
Обязательства важны.

***
Давным давно, когда еще нас не было на свете,
Священник к королю пришел указом короля.
И вопрошал его король: «Ты на вопрос ответь мне!
А нет – пребудешь, где Макар не пас своих телят.
Ты с детства веруешь, старик. Храня обряды строго,
В соборе об пол бьешь челом, молитвой в небеса...
Так приведи же мне пример существованья Бога,
Такой пример, чтобы его наличье доказать».
Старик один ему рассказ – король кричит: «Не верю!»
Старик другой – глаза горят, все тот же результат.
Тогда закрыл старик глаза и выдохнул: «Евреи».
И отпустил его король. И прокричал: «Виват!»
Неправды много. Правда одинока.
Не в Рим ведут дороги, а в Талмуд.
Нет в мире ничего реальней Бога,
А мы – прямое доказательство тому.

***
Мне почему-то нравится квадрат.
Но я ответ на почему – не знаю.
Не круглый он, не мячик, не летает,
Но он – проем оконный в листопад.
Пусть не овал, ласкающий лимон,
И не любовный треугольник грешный,
но он – квадратный на стволе скворешник,
и он уютный на картинке дом.
Мне почему-то нравится квадрат
Из всех возможных в мире геометрий.
Здесь ни модерн не царствует, ни ретро,
Милее постоянство во сто крат.
А как прекрасно стороны равны,
Нет между ними зависти и злобы,
Квадраты чисел школьникам в учебу,
Квадраты мыслей мне в стихи даны.
Мне почему-то нравится квадрат
Своим великосердьем абсолютным,
И круг, и треугольник бесприютный
В себя вписать и обогреть он рад.
Квадрат рисуют ноги на полу
В кубинской румбе и в испанском танце.
Квадрат кольца на безымянном пальце
Еще ничуть не меньше я люблю.
Мне почему-то нравится квадрат, –
Но в этом он ничуть не виноват.

***
Я внучка башмачника, я внучка башмачницы,
Дырявого ватника, дешевого платьица,
Дороги проселочной, местечка забитого,
Я внучка чего еще, навечно забытого.
За бедной башмачницей, красавицей знатною
Ходили, как значились, фигуры богатые.
Сулили все золото, чтоб нравиться девушке,
А ей было холодно: одеться-то не во что.
И юноша-дедушка с воды да на хлеб-житье
В рассрочку все денежки да бабушке на пальто
Тепло, чтобы девица морозною улицей
Не в злато оденется, зато не простудится.
И бабушка вымела ненужное, лишнее,
В мужья себе выбрала богатого нищего.
На тачку пожитки все нехитрые брошены,
Один повенчал рассвет две жизни хорошие.
Я внучка башмачника, я внучка башмачницы,
Дырявого ватника, дешевого платьица.
Их малая толика – на лямочках варежки...
Я внучка полковника, а с именем бабушки.

***
Воспитались мы на классике:
Выше крыши кругозор
От игры наивной в классики
И до ядерных азов.
Говорим словами Пушкина,
И по химии зачет.
От Герасима до Плюшкина
Знаем всех наперечет.
Мы такие, право, умницы,
Просто кругом голова.
Воспитала нас не улица,
А учебника глава.
Все причесаны, ухожены,
По театрам и кино,
Нормативами уложены
В прейскуранты ГТО.
Не бродяги и не прихвостни
Вышли в люди, свет туши.
Программируем бесхитростно
И врачуем от души.
Все при всем, и все как водится
У нормальных у людей.
Если трактор не заводится,
Значит, нету батарей.
И на кой нам философия,
И какой иудаизм,
Мы залезли так высоко, и
Че ж? – сигать отсюда вниз?
Жить в капотах и пейсатыми,
Да в молитвах спину гнуть?
За плечами век двадцатый уж,
Че ж в двенадцатом тонуть?
Вы – орда религиозная –
Дуйте в рог, как на трубе!
Если так уж жить несносно вам,
Ну так веруйте себе.
А нормальных нас не трогайте,
Нам реальность – бытьё:
Вы отдать хотите Богу всё,
Мы забрать хотим свое.
Postscriptum:
Вы, друзья религиозные
И хорошие мои,
Часто слышали угрозы
И насмешки, – се ля ви!
От ухоженных, обученных,
Обустроенных, – аминь!
Вы когда молиться будете,
Помолитесь и за них!