О воспоминаниях Бориса Клейна
Это особый литературный жанр. Естественно, мемуарист обычно субъективен в подходе к событиям, индивидуален в стиле, бывает и пристрастным в своих оценках. Но здесь перед нами рассказ пытливого исследователя. Он не случайно назван «Недосказанное». У автора долго не было возможности свободно поведать о пережитом, важном не только для него одного. Воспоминания живущего сейчас в Америке видного историка, доктора наук профессора Бориса Клейна с первых же страниц привлекают внимание аналитическим взглядом, откровенной, выстраданной интонацией, проникновением в сущность эпохи.
…С Борисом Клейном меня познакомил писатель Василь Быков. Это было в Гродно , в конце шестидесятых годов прошлого столетия. Уже тогда стали привлекать внимание оригинальные исследования и острые статьи историка. Они отличались научной глубиной и публицистической страстностью, все более заметным несогласием с установками идеологии советского времени, с примитивными и догматическими трактовками событий. Борис открывал интересные страницы истории, инициировал археологические раскопки и реставрацию памятников культуры. Откровением для многих читателей становились публикации Клейна, посвященные выдающимся личностям, выходцам из Беларуси. На основании собственных исследований, используя архивные находки, редкие издания прошлого он вводил читателей в жизнь таких замечательных людей как Тадеуш Костюшко, Адам Мицкевич, Вильгельм Костровицкий (поэт Гийом Аполлинер) и других, исследовал родословную Дмитрия Шостаковича… Потрясающую научную эрудицию Бориса Клейна я почувствовал, когда в качестве редактора работал в Минске над созданием телефильма «Гранде Эдукадор» (режиссер Виктор Карпилов), посвященного биографии просветителя Латинской Америки, уроженца Беларуси Игнатия Домейко.
Нельзя без волнения читать страницы «Недосказанного» о преследованиях, которым подвергся автор в семидесятые годы. Гонения казалось бы типично советские в данном случае отличались особым коварством, поскольку направлены были не только против Клейна, а метили также в его друга Василя Быкова. Главный тогда чекист Андропов лично направил в политбюро ЦК подробное письмо об «антисоветской группе», состоявшей из писателей Алексея Карпюка и Василя Быкова, а также Бориса Клейна, как было там написано, «отъявленного антисоветчика и сиониста». После этого его лишили ученой степени и звания доцента, запретили преподавание, любые публикации, выступления и т.п., а работу «предоставили» на плодоовощной базе. Освободили его из фактического заключения только через несколько лет… С особым душевным волнением написаны страницы, посвященные друзьям-писателям, которые держались стойко, несмотря на давление властей.
Много интересного в этой авторской исповеди о пережитом. И о том, например, как он одним из первых в стране организовал в Гродно свободный университет. И о многом, найденном в «тиши архивов» за годы, проведенные в неустанных поисках. И о том, каким был его ответ на официальное предписание выступить в прессе с осуждением Израиля и евреев.
Путь в науку был долгим и трудным. Борис Клейн рассказывает о своем ощущении постоянного противодействия со стороны так называемой «советской элиты», которая «считала, что ничего не обязана восстанавливать и беречь, и избавлялась от наследия, как от брошенного чужого добра».
Современный читатель может не представлять себе, какими методами советские органы власти «копили» компромат на тех, кто мыслил более или менее свободно в то время. Автор не приукрашивает и период «перестройки». Он, например, рассказывает о срыве попыток установления из Америки деловых и научных контактов с Беларусью. Впечатляет целеустремленность, позволившая ему и в эмиграции, несмотря на возраст, сохранить высокую интеллектуальную активность. Среди его интереснейших недавних публикаций – работа «Дело врачей: взгляд с Запада», основанная на неизвестных ранее и хранящихся в американских архивах документах, 25 из которых были рассекречены по его инициативе.
Через все воспоминания проходит мысль об особой важности изучения уроков тоталитаризма. Потому что сегодня в бывших республиках СССР «следующим номером программы», как он пишет, может стать страшная «охота на инакомыслящих».
Эмоциональняа сила мемуаров заключается в их удивительной правдивости. До сих пор не прозвучала в мире полная правда о «провинциальной» жизни в стране, где сменявшие друг друга поколения заставали все тот же гнет коммунистической диктатуры. Отсутствие понимания той реальности зачастую мешает трезвым оценкам того, что ныне происходит на посттоталитарном пространстве. Поэтому столь значимо и «досказанное» теперь Борисом Клейном. Он потрудился не зря.
понедельник, 19 июля 2010 г.
Знакомьтесь: новая театральная труппа
Коллектив «Тет-а-тет» показал спектакль по сказке Леонида Филатова
В культурной жизни нашей общины произошло событие: о себе заявила новая театральная труппа, показавшая премьеру спектакля по поэтической сказке Леонида Филатова под названием «Про Федота-стрельца, удалого молодца».
Прежде всего хочется поддержать само обращение молодого коллектива к этому яркому литературному произведению. Преисполненная задорного юмора сказка-пьеса была написана выдающимся актером, поэтом, режиссером Леонидом Филатовым в 1984 году. В то время в условиях все еще существующей советской действительности она оказалась интересна своим вызовом политическим, эстетическим, нравственным и прочим господствующим в обществе нормам. В ее центре – смелый и удачливый, веселый и неунывающий, бойкий русский солдат-слуга Федот, лихо расправляющийся со своими врагами, легко решающий, казалось бы, невыполнимые задачи. Обо всем этом рассказывается с неподдельным юмором, задорно и смешно. Забавен и сам сюжет. Некий Царь (он во многом похож на многих бывших и настоящих глав государств) дает Федоту, издеваясь над ним, разные сверхсложные задания. Как и положено в сказке, Федот их выполняет с помощью верной помощницы — жены Маруси и ее «чудесных молодцов» – волшебных Тита Кузьмича и Фрола Фомича... Сказка Леонида Филатова актуальна, как представляется, во все времена: она высмеивает претенциозность «вождей» на вседозволенность и их надежду на безнаказанность. И сегодня она звучит как смешная пародия на неизменное российское настоящее, в какой-то степени и на многое в русском фольклоре и на то, что и в наши дни «великодержавники» там говорят о «русской душе» как о чем-то исключительном и загадочном.
Именно так, в таком настроении решает этот спектакль молодой актерский коллектив энтузиастов под руководством режиссера и педагога Семена Табачникова. К достоинствам показанного добавим, что постановщик и исполнители внесли в это театральное действие активное шутовское начало, идущее еще от шекспировских традиций. Мы от души смеемся во время спектакля, восхищаемся и языковой образностью, и многими находками в сценической пластике, поведении и внешних рисунках персонажей.
Открывается занавес, и мы видим интересный, красочно выполненный декорационный задник из четырех секций, изображения на которых меняются в зависимости от места действия (художник-постановщик Марина Музыченко). Появляются персонажи спектакля, и мы обращаем внимание на их костюмы, выполненные в такой же яркой стилистике, с различными интересными деталями и находками (художник по костюмам Фаина Резник). Начинает спектакль своеобразный рассказчик – Скоморох-потешник. У автора он мужчина. А здесь эта роль отдана молодой исполнительнице Даше Афанасовой, которая сразу же устанавливает необходимый контакт со зрителями. Она очень естественна, пластична, подвижна, обаятельна. Федота-стрельца играет Сергей Межеричер, подчеркивая открытость и простоту главного персонажа, его доброту, ум и сообразительность. Совсем противоположный типаж – Царь в исполнении Дмитрия Вишневского, немного гротескный, остро-шутовской, но очень своеобразный и естественный. Марусю, жену Федота, играет Инна Песчанская, создавая образ доброй волшебницы, готовой в любую минуту помочь мужу преодолеть козни Царя и всяческие трудности. Оригинальность, неповторимость и убедительность своего персонажа интересно ищет Александр Лапицкий, исполняющий роль Генерала. Совершенно неожиданный сценический рисунок создает Марина Музыченко в образе Бабы Яги. Ее Яга совсем не похожа на наши привычные представления из сказок, она – предельно активна, и в то же время – вполне земной типаж, каких много рядом с нами. В заданном режиссерском рисунке интересное перевоплощение в свои персонажи демонстрируют Надежда Мифтахова (Нянька), Елена Эпельман (Царевна).
Каждый исполнитель ролей в этом спектакле стремится заявить что-то свое, индивидуальное, в соответствии с жанром и стилистикой предлагаемого зрелища. Совсем неожиданны в своем сценическом рисунке Тит Кузьмич и Фрол Фомич – волшебные помощники Маруси, их играют Александр Овен и Александр Панкратов, а также два Посла – Англицкий и Людоедской державы (Владимир Казинец и Илья Приказчиков). Зрители обращают внимание и на персонажей без слов. Выразителен и своеобразен сопровождающий все время Царя Стражник с латами, мечом и шлемом (Дмитрий Пригоренко). Режиссером в спектакль введен дополнительный персонаж – Танцовщица (Ольга Коньякова), которая совсем не нарушет своими танцами шутовскую стилистику всего представления. Органически добавлен и Голос, встречающий Федота на острове Буяне. Мы слышим голос Сергея Семенова, в конце спектакля он выходит в футболке с надписью «Чикаго». Следует особо отметить и музыкальное оформление всего представления. Прекрасно звучит слаженный дуэт музыкантов – Геннадия Сергиенко и Аркадия Певчина. Музыка (многие узнаваемые мелодии, песенные и фольклорные) здесь не просто фон, а неотъемлемая часть всего спектакля, его общего замысла и стилистики.
Спектакль «Про Федота-стрельца, удалого молодца» – удачное возвращение Семена Табачникова к театральной режиссуре, которой он успешно занимался в доэмиграционные годы во Львове. Когда мы встретились, я спросил у него, как возникла эта труппа, назвавшая себя Театром «Тет-а Тет».
- В нашем коллективе – молодые ребята, дети эмигрантов из стран бывшего Союза, им примерно от 18 до 25 лет, – рассказал Семен Табачников. – Они работают, учатся в колледжах и университетах. Все они нашли друг друга на различных встречах, домашних вечерах, на концертах гастролеров. Познакомились, а потом, когда их собралось более пятнадцати, решили, что надо заняться каким-то общим делом. Так возникла идея сыграть в театр – я бы так ее назвал. Это было поначалу достаточно странно, потому что они были совсем неискушенные в этом искусстве. И вот однажды они, уже зная немного обо мне, вышли на меня и сказали, что очень хотели бы сыграть написанную в форме пьесы юмористическую поэму-сказку Леонида Филатова «Про Федота-стрельца, удалого молодца». Поначалу это предложение было неожиданным: ведь в эмиграции я сценической театральной деятельностью не занимался, только составлял литературные композиции и участвовал в концертах. Но, подумав и посоветовавшись с друзьями, я согласился. Работать было чрезвычайно трудно и физически, и духовно. Возможно, у меня были завышенные требования, ведь все участники – без профессиональной подготовки, даже любительской. Я занимался с будущими исполнителями ролей многими вещами, подробно рассказывал им о театре, о выдающихся актерах. И все время подчеркивал, что театр – это титаническая, тяжелейшая работа. В результате такого тяжкого труда и родился вот этот наш спектакль. Мы его уже показали в полных зрительских залах в библиотеке в Мортен Гров и два раза в библиотеке в Скоки. По реакции зрителей я понял, что наш спектакль вызывает искренний интерес: многие, возможно, истосковались по такой манере игры и существования на сцене, по такому искреннему юмору.
Поздравим Семена Табачникова и молодой коллектив с удачным началом. Вспомним, что в спектакле звучало и «хватит делать дураков из российских мужиков», и «индивид имеет право на свободную любовь», и «я без мысли об народе не могу прожить и дня», и «Я должон тебя казнить. Государственное дело. Ты улавливаешь нить?» и «от книжек мысли стали задом наперед», и многое другое афористическое, остроумное, с неизменным подтекстом. Наверное, это неплохо, что в нашей общине появилась еще одна перспективная театральная труппа. И это событие, конечно же, – своеобразная форма многогранной духовной жизни именно в эмиграции. Давайте пожелаем новому театру «Тет-а-Тет» дальнейших творческих успехов.
В культурной жизни нашей общины произошло событие: о себе заявила новая театральная труппа, показавшая премьеру спектакля по поэтической сказке Леонида Филатова под названием «Про Федота-стрельца, удалого молодца».
Прежде всего хочется поддержать само обращение молодого коллектива к этому яркому литературному произведению. Преисполненная задорного юмора сказка-пьеса была написана выдающимся актером, поэтом, режиссером Леонидом Филатовым в 1984 году. В то время в условиях все еще существующей советской действительности она оказалась интересна своим вызовом политическим, эстетическим, нравственным и прочим господствующим в обществе нормам. В ее центре – смелый и удачливый, веселый и неунывающий, бойкий русский солдат-слуга Федот, лихо расправляющийся со своими врагами, легко решающий, казалось бы, невыполнимые задачи. Обо всем этом рассказывается с неподдельным юмором, задорно и смешно. Забавен и сам сюжет. Некий Царь (он во многом похож на многих бывших и настоящих глав государств) дает Федоту, издеваясь над ним, разные сверхсложные задания. Как и положено в сказке, Федот их выполняет с помощью верной помощницы — жены Маруси и ее «чудесных молодцов» – волшебных Тита Кузьмича и Фрола Фомича... Сказка Леонида Филатова актуальна, как представляется, во все времена: она высмеивает претенциозность «вождей» на вседозволенность и их надежду на безнаказанность. И сегодня она звучит как смешная пародия на неизменное российское настоящее, в какой-то степени и на многое в русском фольклоре и на то, что и в наши дни «великодержавники» там говорят о «русской душе» как о чем-то исключительном и загадочном.
Именно так, в таком настроении решает этот спектакль молодой актерский коллектив энтузиастов под руководством режиссера и педагога Семена Табачникова. К достоинствам показанного добавим, что постановщик и исполнители внесли в это театральное действие активное шутовское начало, идущее еще от шекспировских традиций. Мы от души смеемся во время спектакля, восхищаемся и языковой образностью, и многими находками в сценической пластике, поведении и внешних рисунках персонажей.
Открывается занавес, и мы видим интересный, красочно выполненный декорационный задник из четырех секций, изображения на которых меняются в зависимости от места действия (художник-постановщик Марина Музыченко). Появляются персонажи спектакля, и мы обращаем внимание на их костюмы, выполненные в такой же яркой стилистике, с различными интересными деталями и находками (художник по костюмам Фаина Резник). Начинает спектакль своеобразный рассказчик – Скоморох-потешник. У автора он мужчина. А здесь эта роль отдана молодой исполнительнице Даше Афанасовой, которая сразу же устанавливает необходимый контакт со зрителями. Она очень естественна, пластична, подвижна, обаятельна. Федота-стрельца играет Сергей Межеричер, подчеркивая открытость и простоту главного персонажа, его доброту, ум и сообразительность. Совсем противоположный типаж – Царь в исполнении Дмитрия Вишневского, немного гротескный, остро-шутовской, но очень своеобразный и естественный. Марусю, жену Федота, играет Инна Песчанская, создавая образ доброй волшебницы, готовой в любую минуту помочь мужу преодолеть козни Царя и всяческие трудности. Оригинальность, неповторимость и убедительность своего персонажа интересно ищет Александр Лапицкий, исполняющий роль Генерала. Совершенно неожиданный сценический рисунок создает Марина Музыченко в образе Бабы Яги. Ее Яга совсем не похожа на наши привычные представления из сказок, она – предельно активна, и в то же время – вполне земной типаж, каких много рядом с нами. В заданном режиссерском рисунке интересное перевоплощение в свои персонажи демонстрируют Надежда Мифтахова (Нянька), Елена Эпельман (Царевна).
Каждый исполнитель ролей в этом спектакле стремится заявить что-то свое, индивидуальное, в соответствии с жанром и стилистикой предлагаемого зрелища. Совсем неожиданны в своем сценическом рисунке Тит Кузьмич и Фрол Фомич – волшебные помощники Маруси, их играют Александр Овен и Александр Панкратов, а также два Посла – Англицкий и Людоедской державы (Владимир Казинец и Илья Приказчиков). Зрители обращают внимание и на персонажей без слов. Выразителен и своеобразен сопровождающий все время Царя Стражник с латами, мечом и шлемом (Дмитрий Пригоренко). Режиссером в спектакль введен дополнительный персонаж – Танцовщица (Ольга Коньякова), которая совсем не нарушет своими танцами шутовскую стилистику всего представления. Органически добавлен и Голос, встречающий Федота на острове Буяне. Мы слышим голос Сергея Семенова, в конце спектакля он выходит в футболке с надписью «Чикаго». Следует особо отметить и музыкальное оформление всего представления. Прекрасно звучит слаженный дуэт музыкантов – Геннадия Сергиенко и Аркадия Певчина. Музыка (многие узнаваемые мелодии, песенные и фольклорные) здесь не просто фон, а неотъемлемая часть всего спектакля, его общего замысла и стилистики.
Спектакль «Про Федота-стрельца, удалого молодца» – удачное возвращение Семена Табачникова к театральной режиссуре, которой он успешно занимался в доэмиграционные годы во Львове. Когда мы встретились, я спросил у него, как возникла эта труппа, назвавшая себя Театром «Тет-а Тет».
- В нашем коллективе – молодые ребята, дети эмигрантов из стран бывшего Союза, им примерно от 18 до 25 лет, – рассказал Семен Табачников. – Они работают, учатся в колледжах и университетах. Все они нашли друг друга на различных встречах, домашних вечерах, на концертах гастролеров. Познакомились, а потом, когда их собралось более пятнадцати, решили, что надо заняться каким-то общим делом. Так возникла идея сыграть в театр – я бы так ее назвал. Это было поначалу достаточно странно, потому что они были совсем неискушенные в этом искусстве. И вот однажды они, уже зная немного обо мне, вышли на меня и сказали, что очень хотели бы сыграть написанную в форме пьесы юмористическую поэму-сказку Леонида Филатова «Про Федота-стрельца, удалого молодца». Поначалу это предложение было неожиданным: ведь в эмиграции я сценической театральной деятельностью не занимался, только составлял литературные композиции и участвовал в концертах. Но, подумав и посоветовавшись с друзьями, я согласился. Работать было чрезвычайно трудно и физически, и духовно. Возможно, у меня были завышенные требования, ведь все участники – без профессиональной подготовки, даже любительской. Я занимался с будущими исполнителями ролей многими вещами, подробно рассказывал им о театре, о выдающихся актерах. И все время подчеркивал, что театр – это титаническая, тяжелейшая работа. В результате такого тяжкого труда и родился вот этот наш спектакль. Мы его уже показали в полных зрительских залах в библиотеке в Мортен Гров и два раза в библиотеке в Скоки. По реакции зрителей я понял, что наш спектакль вызывает искренний интерес: многие, возможно, истосковались по такой манере игры и существования на сцене, по такому искреннему юмору.
Поздравим Семена Табачникова и молодой коллектив с удачным началом. Вспомним, что в спектакле звучало и «хватит делать дураков из российских мужиков», и «индивид имеет право на свободную любовь», и «я без мысли об народе не могу прожить и дня», и «Я должон тебя казнить. Государственное дело. Ты улавливаешь нить?» и «от книжек мысли стали задом наперед», и многое другое афористическое, остроумное, с неизменным подтекстом. Наверное, это неплохо, что в нашей общине появилась еще одна перспективная театральная труппа. И это событие, конечно же, – своеобразная форма многогранной духовной жизни именно в эмиграции. Давайте пожелаем новому театру «Тет-а-Тет» дальнейших творческих успехов.
Kapelnikova
Катя Капельникова: «Мой дом – еврейство, в котором я рождена...»
Разговор с бардом и исполнительницей песен
Моя сегодняшняя собеседница, Катя Капельникова – одна из ярких творческих личностей в нашей общине. О себе и о своем творчестве она говорить не любит, да и выступает в последние годы не так часто. Эмигранты со стажем в десять и более лет помнят ее выступления на русских фестивалях в JCC и других аудиториях; приехавшие недавно совсем не знакомы с ее творчеством. Ответы на мои вопросы она все время иллюстрировала своими стихотворениями.
- Расскажите немного, уважаемая Катя, о себе. Что интересного было в вашей жизни до эмиграции? Когда вы начали писать стихи?
- В поэзию я приехала, если можно так сказать, не на белом коне. Любовь к ней подарил мне мой школьный учитель литературы, который где-то в пятом классе вместе с Лермонтовым привел меня за ручку в этот замечательный мир. Я писала стихи и до этого, но это все происходило стихийно и спонтанно. А вот тогда мне дали первое осознанное понимание этого процесса. Все это было в Харькове, где я родилась и выросла. С моим учителем Анатолием Осиповичем мы тогда стали настоящими друзьями и продолжали дружить много-много лет. А вообще к самовыражению, к искусству, к музыке я тянулась лет с пяти. Вспоминаю, как пела «Оранжевое небо» и другие песенки (мне ставили табуреточку, чтобы я дотягивалась до микрофона). Это было, например, в клубе «Свет шахтера». Я закончила режиссерское отделение в Харьковском государственном институте культуры, была в народном театре, вела подростковые театральные и танцевальные коллективы, работала в независимом театральном агентстве, в так называемой альтернативной филармонии, выступала с авторскими концертами.
- Вы читали стихи и пели собственные песни?
- Да, я выступала как бард. Начинала с композиции, посвященной поэтам, погибшим в годы войны. Мне было восемнадцать, когда меня пригласили на авторский концерт Леши Пугачева, нашего авторитетного тогда харьковского барда. Я показала ему свои песни, он одобрил их, сказал, чтобы я продолжала писать. И почти заставил меня выступить в Харькове на фестивале авторской песни. Председателем жюри на этом фестивале был Григорий Дикштейн; он, естественно, до этого ничего не знал обо мне. И вот совсем неожиданно я заняла там первое место. Начинала я петь бардовские песни еще в пионерском лагере, продолжала, когда ездила туда уже вожатой. Там был физрук, который, как выяснилось, был членом клуба авторской песни в Харькове. Услышав, как я пою, он предложил мне петь бардовские песни вместе с ним. И мы стали выступать, мне это понравилось, я стала ходить на заседания Клуба. После фестиваля я, естественно, продолжала посещать этот Клуб. Но меня все-таки притягивала поэзия, а не походы, ночевки, песни у костра, что характерно для бардовского образа жизни. Я писала не об этом, а о своих чувствах и переживаниях, о чем-то только своем. Я писала, наверно, о чем-то серьезном, потому что когда мне было лет семнадцать, моя мама даже спросила: «Откуда ты все это можешь знать?» А потом сказала мне: «Я думаю, что твое дело в жизни – это слово».
- В 1991 году вы уехали в Америку. Как все это далось? Наверно, были свои сложности и трудности?
- Вспоминаю, что перед отъездом мне говорили: как это ты едешь в Америку, что ты там будешь делать? А в 1998 году меня пригласили выступить с концертами в Харькове, я приехала туда и снова услышала вопрос: «Как ты могла уехать?». Я и тогда не ответила, потому что не знала, как я смогла уехать. В то время мне казалось, что я никогда не смогу оставить и ту страну, и тот любимый город, и все, что было вокруг меня. Я была целиком прорусская. У меня тогда были интересные предложения выступать и работать даже в Москве. Вот почему сегодня, когда я поняла, что мой дом – еврейство, в котором я рождена, я и думаю: почему же меня Всевышний выгнал из той страны, где мне было очень хорошо? Там было много друзей, все было мое. Как я могла оттуда уехать – непонятно. Я была привязана к той стране, к ее культуре, к ее искусству, к ее рабству, к вечному чему-то чужому, что вечно на своих плечах надо тащить... И я считала это своим. Я любила Харьков – мой украинский Ленинград-Петербург, с его потрясающим духовным потенциалом и духовной средой. Я общалась с Борисом Чичибабиным, готовила о нем радиопередачу. Могу назвать много имен прекрасных писателей, актеров, деятелей культуры, чьи имена связаны с моим родным городом. В этой атмосфере я жила: в спорах, встречах, когда были друзья, звучала гитара...
Уезжала мама, вся семья, и я уехала с ними. Но все время я думала, меня это мучило: почему все-таки я уехала? И только позже поняла, что там я бы никогда не пришла к себе самой: я никогда не стала бы там еврейкой.
- Трудно было привыкнуть ко всему здесь, в эмиграции?
- Тяжкими были первые семь лет... Когда я сюда ехала, я думала, что это конец жизни. И вот я здесь, и нет ничего похожего ни на те отношения, ни на ту атмосферу. Я не знала, как я выживу. Думала, что все отрезано напрочь. Сидела где-то уборщицей, что-то делала, в свободные минуты писала. Потом была учительницей в воскресной школе, давала частные уроки. Работала где попало: в школе, в газетах, на радио, бэбиситером, в агентстве по путешествиям и так далее. Прийти в себя мне в какой-то степени помогла поездка в Харьков в 1998 году. Меня там потрясающе встретили, устроили мне фейерверк радостных событий. Было даже странно: многие ведь меня вообще никогда раньше не знали. Пригласил меня клуб «Уникорд» Харьковского университета. Об этом я и мечтать не могла. Встретили с цветами, прекрасно принимали, жила я в чудесной гостинице. Я выступала в Оперном театре, в Доме ученых, в других залах. Но самым дорогим подарком для меня было то, что они издали там мою книгу стихотворений – «Монолог ненакрашенной женщины».
Когда я вернулась из этого моего любимого города, я ходила больная. Душой я была вся там, в Харькове. А когда вся эта эйфория прошла, я стала задумываться и спрашивать себя: что я еще могу в этой жизни? Неужели это все, тупик? И я поняла, что не заслужила этого всего, что Всевышний мне дал какие-то способности не для того, чтобы утешить свое самолюбие, а как возможность понять, что ты можешь что-то еще, более важное и значимое. И так я пришла к иудаизму. Стала заниматься, стала соблюдать законы.
В это время Всевышний как бы закрыл мне рот года на четыре. Я перестала писать. Поначалу это было для меня сильным потрясением. Я всегда писала, и вдруг – ничего... Раньше за ночь я могла написать несколько песен и на следующий день исполнить их не концерте. И вдруг – молчание. А потом я стала вновь писать, но уже, наверно, по-другому: Всевышний дал мне новую программу.
Раньше вся моя жизнь была под эгидой поэзии. Но сегодня я понимаю, что поэзия – это пророчество, данное Всевышним.
- Вы, естественно, пишете стихи не только для себя, но и для слушателей и читателей, для определенной аудитории. Изменились ли на вашем новом творческом этапе ваши взаимоотношения с ней? Здесь ведь и публика особая, эмигрантская.
- В первые эмигрантские годы я выступала у знакомых в домах и в бейсментах, потом началось общение с уже известными активистами и организаторами бардовских выступлений. Помогали мне Элла Бампи, Слава Каганович, Гарик Лайт и другие. Были концерты и выступления в разных аудиториях. Я выступала в Москве, в Торонто и в других городах Канады, здесь в Нью-Йорке, Балтиморе, Нью-Джерси, Вашингтоне, Детройте и в других городах. Сегодня я пою только для женщин, а в смешанных аудиториях даю поэтические концерты.
- Здесь в русскоязычной прессе мы часто спорим о том, существует ли созданная в эмиграции новая так называемая русско-американская культура. Качественно новая, отличная от той, что там, в метрополии. Я мог бы задать вопрос: считаете ли вы, что это действительно так? Но, наверное, у вас совсем другое представление обо всем этом. Вы пишете по-русски, но ваша культура сегодня – что-то совсем другое. Как бы вы на себя посмотрели со стороны? К какой культуре вы принадлежите? К продолжению той, какую оставили, или к совершенно другой, рожденной на совсем иных духовных основах?
- Мой инструмент, безусловно, русский язык. На самом деле это богатейший прекрасный язык, действительно великий. Но то, что я пишу, конечно же, больше не является проявлением русской культуры, нет. У меня есть мое невспаханное поле, которое мне было доверено еще до рождения и к которому я пришла как бы после долгого изгнания. Я хочу делать свое дело. Хотя, заметьте, многое из того, что происходило и чего достигли в России, сделано гигантами еврейской мысли и таланта. В литературе, изобразительном искусстве, музыке и так далее – с этим трудно спорить. Я принадлежу своему народу. Я вышла из него, хочу помочь своему народу, хочу быть частью еврейской культуры.
- Я знаю, что у вас есть своеобразный клуб друзей, с которыми вы постоянно общаетесь. Расскажите, пожалуйста, об этом клубе. Как он возник?
- Процесс моего прихода к иудаизму был очень нелегким. Это серьезный перелом, серьезное столкновение со всем миром. Я шла к этому в гордом одиночестве. Я понимаю, что это трудно, ведь это проблема выбора. Но это – мое. Я поняла, что есть во мне эта нешама – еврейская душа, которую уже разбудили. Когда она открыла глаза, то ты уже крепко держишься за нее и не хочешь ничего другого. И все это – очень тяжелый процесс. Но на каком-то этапе ты чувствуешь, что ты не один. Когда проснулся, уже не тянет ко сну, хотя процесс этот очень нелегкий. Я всегда мечтала иметь круг людей, собрать круг людей таких, как я сама, чтобы переход от светского к истине был менее сложный. И мы вместе с несколькими друзьями создали такой клуб, который называется «Ашрейну!» – счастливые. Мы уже два года вместе с Божьей помощью. Мы вместе проводим праздники, собираемся на лекции. Традиционная у нас у нас встреча нового месяца – Рош хойдеш, – где собираются только женщины. Все, что мы пытаемся сделать, – это прикоснуться к своим корням, к своей культуре, к своей судьбе. Испанцы, мексиканцы, поляки хранят здесь свою религию, индусы это делают прекрасно, и только мы часто бываем рассеяны, не чувствуем своей принадлежности себе самим.
- Я знаю, что в ближайшее время у вас намечаются новые концерты.
- Пусть с Божьей помощью они состоятся. А когда я приеду, я о них расскажу.
- Спасибо, Катя, за ваш рассказ. Желаем вам новых больших успехов в жизни и творчестве!
Вел разговор Ванкарем Никифорович
Катя Капельникова
***
От фиолетовых до розовых –
Цвета, в которые одето ты.
Так как же мне об этом прозою,
Когда ты вечностью воспето,
Когда твое дыханье – музыка,
Когда поэзия – движенье...
Нечеловеческою музою
Божественной тебе рожденье
Дано.
Я с детства упиралась взглядами
В твои пределы беспредельные,
Не ведая, не надо, надо ли,
Не понимая, что я делаю.
Но не было магнита сладостней,
И открывалось мне, как ключиком,
Брожение по звездным зарослям,
Или по солнечным излучинам,
Где я была своею, здешнею,
Где я, похожей и осталась
Уже не девочкою, женщиной
Я взглядами к тебе ласкаюсь.
И все молитвами беседую,
И все осознаю, взрослея.
Душа о многом нынче ведает
О том, что гостья на земле я,
А ты – мой дом...
***
В родильной палате
Счастливая пара.
Родители, кстати,
Не то чтобы стары,
Но возраста точка
Немного преклонный,
Хоть радость от дочки –
Не паунды – тонны.
Сестра, что на сутках
Вся в белом халате,
Зовет на минутку
Отца из палаты.
На мудрости проседь
Глазами косится
И, как на допросе,
Все хочет добиться:
Ну сколько рожаться –
Такая орава!
Ужель восемнадцать
Не хватит вам, право?
Одеть их, обуть их,
По школам отправить,
А денег – так будьте,
Коль свадьбы им справить.
А сопли, ангины...
На всех восемнадцать
Купить витаминов –
С зарплатой расстаться.
Бармицва, батмицва,
Рождений их помесь, –
Тут проще напиться,
Чем даты запомнить.
Отец, посерьезнев,
Глядит на болтушку,
Познавший и прозу
Сей жизни, и стужу...
Она ж все про ужас
Команды футбольной:
- Так сколько же нужно вам?
- Шесть миллионов.
***
Вася – Коле, Коля – Васе...
Так и жизнь идет по кругу:
Вася Коле двери красит,
Коля Васе – яблок с юга.
Если б только Коля Васе,
Если Вася кукиш Коле,
Коля б нос ему расквасил
И дружить не стал бы боле.
Потому и жизнь по кругу,
Что мы выучить должны:
В отношениях друг с другом
Обязательства важны.
Гриша – Клаве, Клава – Грише...
В том семейности законы.
Гриша Клаве в ушко дышит,
Клава Грише борщ зеленый,
Если б только Клава Грише,
Если б Гриша Клаве кукиш,
Гриша б в пятый угол вышел, –
Так с судьбою не пошутишь.
Потому и жизнь по кругу,
Что мы выучить должны:
В отношениях друг с другом
Обязательства важны.
Мы к Всевышнему со списком:
Это дай и это тоже.
И здоровье, и с излишком,
И домишко подороже.
А в ответ на все ответы
Только с кисточкой привет.
И печалимся при этом
Коль метлой по голове.
Вместо кошера с шабатом
Все свинина, все – шабаш...
Нет, евреи! Нет, ребята!
Этот путь – совсем не наш!
Потому и жизнь по кругу,
Что мы выучить должны:
В отношениях друг с другом
Обязательства важны.
***
Давным давно, когда еще нас не было на свете,
Священник к королю пришел указом короля.
И вопрошал его король: «Ты на вопрос ответь мне!
А нет – пребудешь, где Макар не пас своих телят.
Ты с детства веруешь, старик. Храня обряды строго,
В соборе об пол бьешь челом, молитвой в небеса...
Так приведи же мне пример существованья Бога,
Такой пример, чтобы его наличье доказать».
Старик один ему рассказ – король кричит: «Не верю!»
Старик другой – глаза горят, все тот же результат.
Тогда закрыл старик глаза и выдохнул: «Евреи».
И отпустил его король. И прокричал: «Виват!»
Неправды много. Правда одинока.
Не в Рим ведут дороги, а в Талмуд.
Нет в мире ничего реальней Бога,
А мы – прямое доказательство тому.
***
Мне почему-то нравится квадрат.
Но я ответ на почему – не знаю.
Не круглый он, не мячик, не летает,
Но он – проем оконный в листопад.
Пусть не овал, ласкающий лимон,
И не любовный треугольник грешный,
но он – квадратный на стволе скворешник,
и он уютный на картинке дом.
Мне почему-то нравится квадрат
Из всех возможных в мире геометрий.
Здесь ни модерн не царствует, ни ретро,
Милее постоянство во сто крат.
А как прекрасно стороны равны,
Нет между ними зависти и злобы,
Квадраты чисел школьникам в учебу,
Квадраты мыслей мне в стихи даны.
Мне почему-то нравится квадрат
Своим великосердьем абсолютным,
И круг, и треугольник бесприютный
В себя вписать и обогреть он рад.
Квадрат рисуют ноги на полу
В кубинской румбе и в испанском танце.
Квадрат кольца на безымянном пальце
Еще ничуть не меньше я люблю.
Мне почему-то нравится квадрат, –
Но в этом он ничуть не виноват.
***
Я внучка башмачника, я внучка башмачницы,
Дырявого ватника, дешевого платьица,
Дороги проселочной, местечка забитого,
Я внучка чего еще, навечно забытого.
За бедной башмачницей, красавицей знатною
Ходили, как значились, фигуры богатые.
Сулили все золото, чтоб нравиться девушке,
А ей было холодно: одеться-то не во что.
И юноша-дедушка с воды да на хлеб-житье
В рассрочку все денежки да бабушке на пальто
Тепло, чтобы девица морозною улицей
Не в злато оденется, зато не простудится.
И бабушка вымела ненужное, лишнее,
В мужья себе выбрала богатого нищего.
На тачку пожитки все нехитрые брошены,
Один повенчал рассвет две жизни хорошие.
Я внучка башмачника, я внучка башмачницы,
Дырявого ватника, дешевого платьица.
Их малая толика – на лямочках варежки...
Я внучка полковника, а с именем бабушки.
***
Воспитались мы на классике:
Выше крыши кругозор
От игры наивной в классики
И до ядерных азов.
Говорим словами Пушкина,
И по химии зачет.
От Герасима до Плюшкина
Знаем всех наперечет.
Мы такие, право, умницы,
Просто кругом голова.
Воспитала нас не улица,
А учебника глава.
Все причесаны, ухожены,
По театрам и кино,
Нормативами уложены
В прейскуранты ГТО.
Не бродяги и не прихвостни
Вышли в люди, свет туши.
Программируем бесхитростно
И врачуем от души.
Все при всем, и все как водится
У нормальных у людей.
Если трактор не заводится,
Значит, нету батарей.
И на кой нам философия,
И какой иудаизм,
Мы залезли так высоко, и
Че ж? – сигать отсюда вниз?
Жить в капотах и пейсатыми,
Да в молитвах спину гнуть?
За плечами век двадцатый уж,
Че ж в двенадцатом тонуть?
Вы – орда религиозная –
Дуйте в рог, как на трубе!
Если так уж жить несносно вам,
Ну так веруйте себе.
А нормальных нас не трогайте,
Нам реальность – бытьё:
Вы отдать хотите Богу всё,
Мы забрать хотим свое.
Postscriptum:
Вы, друзья религиозные
И хорошие мои,
Часто слышали угрозы
И насмешки, – се ля ви!
От ухоженных, обученных,
Обустроенных, – аминь!
Вы когда молиться будете,
Помолитесь и за них!
Kapelnikova
Катя Капельникова: «Мой дом – еврейство, в котором я рождена...»
Разговор с бардом и исполнительницей песен
Моя сегодняшняя собеседница, Катя Капельникова – одна из ярких творческих личностей в нашей общине. О себе и о своем творчестве она говорить не любит, да и выступает в последние годы не так часто. Эмигранты со стажем в десять и более лет помнят ее выступления на русских фестивалях в JCC и других аудиториях; приехавшие недавно совсем не знакомы с ее творчеством. Ответы на мои вопросы она все время иллюстрировала своими стихотворениями.
- Расскажите немного, уважаемая Катя, о себе. Что интересного было в вашей жизни до эмиграции? Когда вы начали писать стихи?
- В поэзию я приехала, если можно так сказать, не на белом коне. Любовь к ней подарил мне мой школьный учитель литературы, который где-то в пятом классе вместе с Лермонтовым привел меня за ручку в этот замечательный мир. Я писала стихи и до этого, но это все происходило стихийно и спонтанно. А вот тогда мне дали первое осознанное понимание этого процесса. Все это было в Харькове, где я родилась и выросла. С моим учителем Анатолием Осиповичем мы тогда стали настоящими друзьями и продолжали дружить много-много лет. А вообще к самовыражению, к искусству, к музыке я тянулась лет с пяти. Вспоминаю, как пела «Оранжевое небо» и другие песенки (мне ставили табуреточку, чтобы я дотягивалась до микрофона). Это было, например, в клубе «Свет шахтера». Я закончила режиссерское отделение в Харьковском государственном институте культуры, была в народном театре, вела подростковые театральные и танцевальные коллективы, работала в независимом театральном агентстве, в так называемой альтернативной филармонии, выступала с авторскими концертами.
- Вы читали стихи и пели собственные песни?
- Да, я выступала как бард. Начинала с композиции, посвященной поэтам, погибшим в годы войны. Мне было восемнадцать, когда меня пригласили на авторский концерт Леши Пугачева, нашего авторитетного тогда харьковского барда. Я показала ему свои песни, он одобрил их, сказал, чтобы я продолжала писать. И почти заставил меня выступить в Харькове на фестивале авторской песни. Председателем жюри на этом фестивале был Григорий Дикштейн; он, естественно, до этого ничего не знал обо мне. И вот совсем неожиданно я заняла там первое место. Начинала я петь бардовские песни еще в пионерском лагере, продолжала, когда ездила туда уже вожатой. Там был физрук, который, как выяснилось, был членом клуба авторской песни в Харькове. Услышав, как я пою, он предложил мне петь бардовские песни вместе с ним. И мы стали выступать, мне это понравилось, я стала ходить на заседания Клуба. После фестиваля я, естественно, продолжала посещать этот Клуб. Но меня все-таки притягивала поэзия, а не походы, ночевки, песни у костра, что характерно для бардовского образа жизни. Я писала не об этом, а о своих чувствах и переживаниях, о чем-то только своем. Я писала, наверно, о чем-то серьезном, потому что когда мне было лет семнадцать, моя мама даже спросила: «Откуда ты все это можешь знать?» А потом сказала мне: «Я думаю, что твое дело в жизни – это слово».
- В 1991 году вы уехали в Америку. Как все это далось? Наверно, были свои сложности и трудности?
- Вспоминаю, что перед отъездом мне говорили: как это ты едешь в Америку, что ты там будешь делать? А в 1998 году меня пригласили выступить с концертами в Харькове, я приехала туда и снова услышала вопрос: «Как ты могла уехать?». Я и тогда не ответила, потому что не знала, как я смогла уехать. В то время мне казалось, что я никогда не смогу оставить и ту страну, и тот любимый город, и все, что было вокруг меня. Я была целиком прорусская. У меня тогда были интересные предложения выступать и работать даже в Москве. Вот почему сегодня, когда я поняла, что мой дом – еврейство, в котором я рождена, я и думаю: почему же меня Всевышний выгнал из той страны, где мне было очень хорошо? Там было много друзей, все было мое. Как я могла оттуда уехать – непонятно. Я была привязана к той стране, к ее культуре, к ее искусству, к ее рабству, к вечному чему-то чужому, что вечно на своих плечах надо тащить... И я считала это своим. Я любила Харьков – мой украинский Ленинград-Петербург, с его потрясающим духовным потенциалом и духовной средой. Я общалась с Борисом Чичибабиным, готовила о нем радиопередачу. Могу назвать много имен прекрасных писателей, актеров, деятелей культуры, чьи имена связаны с моим родным городом. В этой атмосфере я жила: в спорах, встречах, когда были друзья, звучала гитара...
Уезжала мама, вся семья, и я уехала с ними. Но все время я думала, меня это мучило: почему все-таки я уехала? И только позже поняла, что там я бы никогда не пришла к себе самой: я никогда не стала бы там еврейкой.
- Трудно было привыкнуть ко всему здесь, в эмиграции?
- Тяжкими были первые семь лет... Когда я сюда ехала, я думала, что это конец жизни. И вот я здесь, и нет ничего похожего ни на те отношения, ни на ту атмосферу. Я не знала, как я выживу. Думала, что все отрезано напрочь. Сидела где-то уборщицей, что-то делала, в свободные минуты писала. Потом была учительницей в воскресной школе, давала частные уроки. Работала где попало: в школе, в газетах, на радио, бэбиситером, в агентстве по путешествиям и так далее. Прийти в себя мне в какой-то степени помогла поездка в Харьков в 1998 году. Меня там потрясающе встретили, устроили мне фейерверк радостных событий. Было даже странно: многие ведь меня вообще никогда раньше не знали. Пригласил меня клуб «Уникорд» Харьковского университета. Об этом я и мечтать не могла. Встретили с цветами, прекрасно принимали, жила я в чудесной гостинице. Я выступала в Оперном театре, в Доме ученых, в других залах. Но самым дорогим подарком для меня было то, что они издали там мою книгу стихотворений – «Монолог ненакрашенной женщины».
Когда я вернулась из этого моего любимого города, я ходила больная. Душой я была вся там, в Харькове. А когда вся эта эйфория прошла, я стала задумываться и спрашивать себя: что я еще могу в этой жизни? Неужели это все, тупик? И я поняла, что не заслужила этого всего, что Всевышний мне дал какие-то способности не для того, чтобы утешить свое самолюбие, а как возможность понять, что ты можешь что-то еще, более важное и значимое. И так я пришла к иудаизму. Стала заниматься, стала соблюдать законы.
В это время Всевышний как бы закрыл мне рот года на четыре. Я перестала писать. Поначалу это было для меня сильным потрясением. Я всегда писала, и вдруг – ничего... Раньше за ночь я могла написать несколько песен и на следующий день исполнить их не концерте. И вдруг – молчание. А потом я стала вновь писать, но уже, наверно, по-другому: Всевышний дал мне новую программу.
Раньше вся моя жизнь была под эгидой поэзии. Но сегодня я понимаю, что поэзия – это пророчество, данное Всевышним.
- Вы, естественно, пишете стихи не только для себя, но и для слушателей и читателей, для определенной аудитории. Изменились ли на вашем новом творческом этапе ваши взаимоотношения с ней? Здесь ведь и публика особая, эмигрантская.
- В первые эмигрантские годы я выступала у знакомых в домах и в бейсментах, потом началось общение с уже известными активистами и организаторами бардовских выступлений. Помогали мне Элла Бампи, Слава Каганович, Гарик Лайт и другие. Были концерты и выступления в разных аудиториях. Я выступала в Москве, в Торонто и в других городах Канады, здесь в Нью-Йорке, Балтиморе, Нью-Джерси, Вашингтоне, Детройте и в других городах. Сегодня я пою только для женщин, а в смешанных аудиториях даю поэтические концерты.
- Здесь в русскоязычной прессе мы часто спорим о том, существует ли созданная в эмиграции новая так называемая русско-американская культура. Качественно новая, отличная от той, что там, в метрополии. Я мог бы задать вопрос: считаете ли вы, что это действительно так? Но, наверное, у вас совсем другое представление обо всем этом. Вы пишете по-русски, но ваша культура сегодня – что-то совсем другое. Как бы вы на себя посмотрели со стороны? К какой культуре вы принадлежите? К продолжению той, какую оставили, или к совершенно другой, рожденной на совсем иных духовных основах?
- Мой инструмент, безусловно, русский язык. На самом деле это богатейший прекрасный язык, действительно великий. Но то, что я пишу, конечно же, больше не является проявлением русской культуры, нет. У меня есть мое невспаханное поле, которое мне было доверено еще до рождения и к которому я пришла как бы после долгого изгнания. Я хочу делать свое дело. Хотя, заметьте, многое из того, что происходило и чего достигли в России, сделано гигантами еврейской мысли и таланта. В литературе, изобразительном искусстве, музыке и так далее – с этим трудно спорить. Я принадлежу своему народу. Я вышла из него, хочу помочь своему народу, хочу быть частью еврейской культуры.
- Я знаю, что у вас есть своеобразный клуб друзей, с которыми вы постоянно общаетесь. Расскажите, пожалуйста, об этом клубе. Как он возник?
- Процесс моего прихода к иудаизму был очень нелегким. Это серьезный перелом, серьезное столкновение со всем миром. Я шла к этому в гордом одиночестве. Я понимаю, что это трудно, ведь это проблема выбора. Но это – мое. Я поняла, что есть во мне эта нешама – еврейская душа, которую уже разбудили. Когда она открыла глаза, то ты уже крепко держишься за нее и не хочешь ничего другого. И все это – очень тяжелый процесс. Но на каком-то этапе ты чувствуешь, что ты не один. Когда проснулся, уже не тянет ко сну, хотя процесс этот очень нелегкий. Я всегда мечтала иметь круг людей, собрать круг людей таких, как я сама, чтобы переход от светского к истине был менее сложный. И мы вместе с несколькими друзьями создали такой клуб, который называется «Ашрейну!» – счастливые. Мы уже два года вместе с Божьей помощью. Мы вместе проводим праздники, собираемся на лекции. Традиционная у нас у нас встреча нового месяца – Рош хойдеш, – где собираются только женщины. Все, что мы пытаемся сделать, – это прикоснуться к своим корням, к своей культуре, к своей судьбе. Испанцы, мексиканцы, поляки хранят здесь свою религию, индусы это делают прекрасно, и только мы часто бываем рассеяны, не чувствуем своей принадлежности себе самим.
- Я знаю, что в ближайшее время у вас намечаются новые концерты.
- Пусть с Божьей помощью они состоятся. А когда я приеду, я о них расскажу.
- Спасибо, Катя, за ваш рассказ. Желаем вам новых больших успехов в жизни и творчестве!
Вел разговор Ванкарем Никифорович
Катя Капельникова
***
От фиолетовых до розовых –
Цвета, в которые одето ты.
Так как же мне об этом прозою,
Когда ты вечностью воспето,
Когда твое дыханье – музыка,
Когда поэзия – движенье...
Нечеловеческою музою
Божественной тебе рожденье
Дано.
Я с детства упиралась взглядами
В твои пределы беспредельные,
Не ведая, не надо, надо ли,
Не понимая, что я делаю.
Но не было магнита сладостней,
И открывалось мне, как ключиком,
Брожение по звездным зарослям,
Или по солнечным излучинам,
Где я была своею, здешнею,
Где я, похожей и осталась
Уже не девочкою, женщиной
Я взглядами к тебе ласкаюсь.
И все молитвами беседую,
И все осознаю, взрослея.
Душа о многом нынче ведает
О том, что гостья на земле я,
А ты – мой дом...
***
В родильной палате
Счастливая пара.
Родители, кстати,
Не то чтобы стары,
Но возраста точка
Немного преклонный,
Хоть радость от дочки –
Не паунды – тонны.
Сестра, что на сутках
Вся в белом халате,
Зовет на минутку
Отца из палаты.
На мудрости проседь
Глазами косится
И, как на допросе,
Все хочет добиться:
Ну сколько рожаться –
Такая орава!
Ужель восемнадцать
Не хватит вам, право?
Одеть их, обуть их,
По школам отправить,
А денег – так будьте,
Коль свадьбы им справить.
А сопли, ангины...
На всех восемнадцать
Купить витаминов –
С зарплатой расстаться.
Бармицва, батмицва,
Рождений их помесь, –
Тут проще напиться,
Чем даты запомнить.
Отец, посерьезнев,
Глядит на болтушку,
Познавший и прозу
Сей жизни, и стужу...
Она ж все про ужас
Команды футбольной:
- Так сколько же нужно вам?
- Шесть миллионов.
***
Вася – Коле, Коля – Васе...
Так и жизнь идет по кругу:
Вася Коле двери красит,
Коля Васе – яблок с юга.
Если б только Коля Васе,
Если Вася кукиш Коле,
Коля б нос ему расквасил
И дружить не стал бы боле.
Потому и жизнь по кругу,
Что мы выучить должны:
В отношениях друг с другом
Обязательства важны.
Гриша – Клаве, Клава – Грише...
В том семейности законы.
Гриша Клаве в ушко дышит,
Клава Грише борщ зеленый,
Если б только Клава Грише,
Если б Гриша Клаве кукиш,
Гриша б в пятый угол вышел, –
Так с судьбою не пошутишь.
Потому и жизнь по кругу,
Что мы выучить должны:
В отношениях друг с другом
Обязательства важны.
Мы к Всевышнему со списком:
Это дай и это тоже.
И здоровье, и с излишком,
И домишко подороже.
А в ответ на все ответы
Только с кисточкой привет.
И печалимся при этом
Коль метлой по голове.
Вместо кошера с шабатом
Все свинина, все – шабаш...
Нет, евреи! Нет, ребята!
Этот путь – совсем не наш!
Потому и жизнь по кругу,
Что мы выучить должны:
В отношениях друг с другом
Обязательства важны.
***
Давным давно, когда еще нас не было на свете,
Священник к королю пришел указом короля.
И вопрошал его король: «Ты на вопрос ответь мне!
А нет – пребудешь, где Макар не пас своих телят.
Ты с детства веруешь, старик. Храня обряды строго,
В соборе об пол бьешь челом, молитвой в небеса...
Так приведи же мне пример существованья Бога,
Такой пример, чтобы его наличье доказать».
Старик один ему рассказ – король кричит: «Не верю!»
Старик другой – глаза горят, все тот же результат.
Тогда закрыл старик глаза и выдохнул: «Евреи».
И отпустил его король. И прокричал: «Виват!»
Неправды много. Правда одинока.
Не в Рим ведут дороги, а в Талмуд.
Нет в мире ничего реальней Бога,
А мы – прямое доказательство тому.
***
Мне почему-то нравится квадрат.
Но я ответ на почему – не знаю.
Не круглый он, не мячик, не летает,
Но он – проем оконный в листопад.
Пусть не овал, ласкающий лимон,
И не любовный треугольник грешный,
но он – квадратный на стволе скворешник,
и он уютный на картинке дом.
Мне почему-то нравится квадрат
Из всех возможных в мире геометрий.
Здесь ни модерн не царствует, ни ретро,
Милее постоянство во сто крат.
А как прекрасно стороны равны,
Нет между ними зависти и злобы,
Квадраты чисел школьникам в учебу,
Квадраты мыслей мне в стихи даны.
Мне почему-то нравится квадрат
Своим великосердьем абсолютным,
И круг, и треугольник бесприютный
В себя вписать и обогреть он рад.
Квадрат рисуют ноги на полу
В кубинской румбе и в испанском танце.
Квадрат кольца на безымянном пальце
Еще ничуть не меньше я люблю.
Мне почему-то нравится квадрат, –
Но в этом он ничуть не виноват.
***
Я внучка башмачника, я внучка башмачницы,
Дырявого ватника, дешевого платьица,
Дороги проселочной, местечка забитого,
Я внучка чего еще, навечно забытого.
За бедной башмачницей, красавицей знатною
Ходили, как значились, фигуры богатые.
Сулили все золото, чтоб нравиться девушке,
А ей было холодно: одеться-то не во что.
И юноша-дедушка с воды да на хлеб-житье
В рассрочку все денежки да бабушке на пальто
Тепло, чтобы девица морозною улицей
Не в злато оденется, зато не простудится.
И бабушка вымела ненужное, лишнее,
В мужья себе выбрала богатого нищего.
На тачку пожитки все нехитрые брошены,
Один повенчал рассвет две жизни хорошие.
Я внучка башмачника, я внучка башмачницы,
Дырявого ватника, дешевого платьица.
Их малая толика – на лямочках варежки...
Я внучка полковника, а с именем бабушки.
***
Воспитались мы на классике:
Выше крыши кругозор
От игры наивной в классики
И до ядерных азов.
Говорим словами Пушкина,
И по химии зачет.
От Герасима до Плюшкина
Знаем всех наперечет.
Мы такие, право, умницы,
Просто кругом голова.
Воспитала нас не улица,
А учебника глава.
Все причесаны, ухожены,
По театрам и кино,
Нормативами уложены
В прейскуранты ГТО.
Не бродяги и не прихвостни
Вышли в люди, свет туши.
Программируем бесхитростно
И врачуем от души.
Все при всем, и все как водится
У нормальных у людей.
Если трактор не заводится,
Значит, нету батарей.
И на кой нам философия,
И какой иудаизм,
Мы залезли так высоко, и
Че ж? – сигать отсюда вниз?
Жить в капотах и пейсатыми,
Да в молитвах спину гнуть?
За плечами век двадцатый уж,
Че ж в двенадцатом тонуть?
Вы – орда религиозная –
Дуйте в рог, как на трубе!
Если так уж жить несносно вам,
Ну так веруйте себе.
А нормальных нас не трогайте,
Нам реальность – бытьё:
Вы отдать хотите Богу всё,
Мы забрать хотим свое.
Postscriptum:
Вы, друзья религиозные
И хорошие мои,
Часто слышали угрозы
И насмешки, – се ля ви!
От ухоженных, обученных,
Обустроенных, – аминь!
Вы когда молиться будете,
Помолитесь и за них!
Катя Капельникова: «Мой дом – еврейство, в котором я рождена...»
Разговор с бардом и исполнительницей песен
Моя сегодняшняя собеседница, Катя Капельникова – одна из ярких творческих личностей в нашей общине. О себе и о своем творчестве она говорить не любит, да и выступает в последние годы не так часто. Эмигранты со стажем в десять и более лет помнят ее выступления на русских фестивалях в JCC и других аудиториях; приехавшие недавно совсем не знакомы с ее творчеством. Ответы на мои вопросы она все время иллюстрировала своими стихотворениями.
- Расскажите немного, уважаемая Катя, о себе. Что интересного было в вашей жизни до эмиграции? Когда вы начали писать стихи?
- В поэзию я приехала, если можно так сказать, не на белом коне. Любовь к ней подарил мне мой школьный учитель литературы, который где-то в пятом классе вместе с Лермонтовым привел меня за ручку в этот замечательный мир. Я писала стихи и до этого, но это все происходило стихийно и спонтанно. А вот тогда мне дали первое осознанное понимание этого процесса. Все это было в Харькове, где я родилась и выросла. С моим учителем Анатолием Осиповичем мы тогда стали настоящими друзьями и продолжали дружить много-много лет. А вообще к самовыражению, к искусству, к музыке я тянулась лет с пяти. Вспоминаю, как пела «Оранжевое небо» и другие песенки (мне ставили табуреточку, чтобы я дотягивалась до микрофона). Это было, например, в клубе «Свет шахтера». Я закончила режиссерское отделение в Харьковском государственном институте культуры, была в народном театре, вела подростковые театральные и танцевальные коллективы, работала в независимом театральном агентстве, в так называемой альтернативной филармонии, выступала с авторскими концертами.
- Вы читали стихи и пели собственные песни?
- Да, я выступала как бард. Начинала с композиции, посвященной поэтам, погибшим в годы войны. Мне было восемнадцать, когда меня пригласили на авторский концерт Леши Пугачева, нашего авторитетного тогда харьковского барда. Я показала ему свои песни, он одобрил их, сказал, чтобы я продолжала писать. И почти заставил меня выступить в Харькове на фестивале авторской песни. Председателем жюри на этом фестивале был Григорий Дикштейн; он, естественно, до этого ничего не знал обо мне. И вот совсем неожиданно я заняла там первое место. Начинала я петь бардовские песни еще в пионерском лагере, продолжала, когда ездила туда уже вожатой. Там был физрук, который, как выяснилось, был членом клуба авторской песни в Харькове. Услышав, как я пою, он предложил мне петь бардовские песни вместе с ним. И мы стали выступать, мне это понравилось, я стала ходить на заседания Клуба. После фестиваля я, естественно, продолжала посещать этот Клуб. Но меня все-таки притягивала поэзия, а не походы, ночевки, песни у костра, что характерно для бардовского образа жизни. Я писала не об этом, а о своих чувствах и переживаниях, о чем-то только своем. Я писала, наверно, о чем-то серьезном, потому что когда мне было лет семнадцать, моя мама даже спросила: «Откуда ты все это можешь знать?» А потом сказала мне: «Я думаю, что твое дело в жизни – это слово».
- В 1991 году вы уехали в Америку. Как все это далось? Наверно, были свои сложности и трудности?
- Вспоминаю, что перед отъездом мне говорили: как это ты едешь в Америку, что ты там будешь делать? А в 1998 году меня пригласили выступить с концертами в Харькове, я приехала туда и снова услышала вопрос: «Как ты могла уехать?». Я и тогда не ответила, потому что не знала, как я смогла уехать. В то время мне казалось, что я никогда не смогу оставить и ту страну, и тот любимый город, и все, что было вокруг меня. Я была целиком прорусская. У меня тогда были интересные предложения выступать и работать даже в Москве. Вот почему сегодня, когда я поняла, что мой дом – еврейство, в котором я рождена, я и думаю: почему же меня Всевышний выгнал из той страны, где мне было очень хорошо? Там было много друзей, все было мое. Как я могла оттуда уехать – непонятно. Я была привязана к той стране, к ее культуре, к ее искусству, к ее рабству, к вечному чему-то чужому, что вечно на своих плечах надо тащить... И я считала это своим. Я любила Харьков – мой украинский Ленинград-Петербург, с его потрясающим духовным потенциалом и духовной средой. Я общалась с Борисом Чичибабиным, готовила о нем радиопередачу. Могу назвать много имен прекрасных писателей, актеров, деятелей культуры, чьи имена связаны с моим родным городом. В этой атмосфере я жила: в спорах, встречах, когда были друзья, звучала гитара...
Уезжала мама, вся семья, и я уехала с ними. Но все время я думала, меня это мучило: почему все-таки я уехала? И только позже поняла, что там я бы никогда не пришла к себе самой: я никогда не стала бы там еврейкой.
- Трудно было привыкнуть ко всему здесь, в эмиграции?
- Тяжкими были первые семь лет... Когда я сюда ехала, я думала, что это конец жизни. И вот я здесь, и нет ничего похожего ни на те отношения, ни на ту атмосферу. Я не знала, как я выживу. Думала, что все отрезано напрочь. Сидела где-то уборщицей, что-то делала, в свободные минуты писала. Потом была учительницей в воскресной школе, давала частные уроки. Работала где попало: в школе, в газетах, на радио, бэбиситером, в агентстве по путешествиям и так далее. Прийти в себя мне в какой-то степени помогла поездка в Харьков в 1998 году. Меня там потрясающе встретили, устроили мне фейерверк радостных событий. Было даже странно: многие ведь меня вообще никогда раньше не знали. Пригласил меня клуб «Уникорд» Харьковского университета. Об этом я и мечтать не могла. Встретили с цветами, прекрасно принимали, жила я в чудесной гостинице. Я выступала в Оперном театре, в Доме ученых, в других залах. Но самым дорогим подарком для меня было то, что они издали там мою книгу стихотворений – «Монолог ненакрашенной женщины».
Когда я вернулась из этого моего любимого города, я ходила больная. Душой я была вся там, в Харькове. А когда вся эта эйфория прошла, я стала задумываться и спрашивать себя: что я еще могу в этой жизни? Неужели это все, тупик? И я поняла, что не заслужила этого всего, что Всевышний мне дал какие-то способности не для того, чтобы утешить свое самолюбие, а как возможность понять, что ты можешь что-то еще, более важное и значимое. И так я пришла к иудаизму. Стала заниматься, стала соблюдать законы.
В это время Всевышний как бы закрыл мне рот года на четыре. Я перестала писать. Поначалу это было для меня сильным потрясением. Я всегда писала, и вдруг – ничего... Раньше за ночь я могла написать несколько песен и на следующий день исполнить их не концерте. И вдруг – молчание. А потом я стала вновь писать, но уже, наверно, по-другому: Всевышний дал мне новую программу.
Раньше вся моя жизнь была под эгидой поэзии. Но сегодня я понимаю, что поэзия – это пророчество, данное Всевышним.
- Вы, естественно, пишете стихи не только для себя, но и для слушателей и читателей, для определенной аудитории. Изменились ли на вашем новом творческом этапе ваши взаимоотношения с ней? Здесь ведь и публика особая, эмигрантская.
- В первые эмигрантские годы я выступала у знакомых в домах и в бейсментах, потом началось общение с уже известными активистами и организаторами бардовских выступлений. Помогали мне Элла Бампи, Слава Каганович, Гарик Лайт и другие. Были концерты и выступления в разных аудиториях. Я выступала в Москве, в Торонто и в других городах Канады, здесь в Нью-Йорке, Балтиморе, Нью-Джерси, Вашингтоне, Детройте и в других городах. Сегодня я пою только для женщин, а в смешанных аудиториях даю поэтические концерты.
- Здесь в русскоязычной прессе мы часто спорим о том, существует ли созданная в эмиграции новая так называемая русско-американская культура. Качественно новая, отличная от той, что там, в метрополии. Я мог бы задать вопрос: считаете ли вы, что это действительно так? Но, наверное, у вас совсем другое представление обо всем этом. Вы пишете по-русски, но ваша культура сегодня – что-то совсем другое. Как бы вы на себя посмотрели со стороны? К какой культуре вы принадлежите? К продолжению той, какую оставили, или к совершенно другой, рожденной на совсем иных духовных основах?
- Мой инструмент, безусловно, русский язык. На самом деле это богатейший прекрасный язык, действительно великий. Но то, что я пишу, конечно же, больше не является проявлением русской культуры, нет. У меня есть мое невспаханное поле, которое мне было доверено еще до рождения и к которому я пришла как бы после долгого изгнания. Я хочу делать свое дело. Хотя, заметьте, многое из того, что происходило и чего достигли в России, сделано гигантами еврейской мысли и таланта. В литературе, изобразительном искусстве, музыке и так далее – с этим трудно спорить. Я принадлежу своему народу. Я вышла из него, хочу помочь своему народу, хочу быть частью еврейской культуры.
- Я знаю, что у вас есть своеобразный клуб друзей, с которыми вы постоянно общаетесь. Расскажите, пожалуйста, об этом клубе. Как он возник?
- Процесс моего прихода к иудаизму был очень нелегким. Это серьезный перелом, серьезное столкновение со всем миром. Я шла к этому в гордом одиночестве. Я понимаю, что это трудно, ведь это проблема выбора. Но это – мое. Я поняла, что есть во мне эта нешама – еврейская душа, которую уже разбудили. Когда она открыла глаза, то ты уже крепко держишься за нее и не хочешь ничего другого. И все это – очень тяжелый процесс. Но на каком-то этапе ты чувствуешь, что ты не один. Когда проснулся, уже не тянет ко сну, хотя процесс этот очень нелегкий. Я всегда мечтала иметь круг людей, собрать круг людей таких, как я сама, чтобы переход от светского к истине был менее сложный. И мы вместе с несколькими друзьями создали такой клуб, который называется «Ашрейну!» – счастливые. Мы уже два года вместе с Божьей помощью. Мы вместе проводим праздники, собираемся на лекции. Традиционная у нас у нас встреча нового месяца – Рош хойдеш, – где собираются только женщины. Все, что мы пытаемся сделать, – это прикоснуться к своим корням, к своей культуре, к своей судьбе. Испанцы, мексиканцы, поляки хранят здесь свою религию, индусы это делают прекрасно, и только мы часто бываем рассеяны, не чувствуем своей принадлежности себе самим.
- Я знаю, что в ближайшее время у вас намечаются новые концерты.
- Пусть с Божьей помощью они состоятся. А когда я приеду, я о них расскажу.
- Спасибо, Катя, за ваш рассказ. Желаем вам новых больших успехов в жизни и творчестве!
Вел разговор Ванкарем Никифорович
Катя Капельникова
***
От фиолетовых до розовых –
Цвета, в которые одето ты.
Так как же мне об этом прозою,
Когда ты вечностью воспето,
Когда твое дыханье – музыка,
Когда поэзия – движенье...
Нечеловеческою музою
Божественной тебе рожденье
Дано.
Я с детства упиралась взглядами
В твои пределы беспредельные,
Не ведая, не надо, надо ли,
Не понимая, что я делаю.
Но не было магнита сладостней,
И открывалось мне, как ключиком,
Брожение по звездным зарослям,
Или по солнечным излучинам,
Где я была своею, здешнею,
Где я, похожей и осталась
Уже не девочкою, женщиной
Я взглядами к тебе ласкаюсь.
И все молитвами беседую,
И все осознаю, взрослея.
Душа о многом нынче ведает
О том, что гостья на земле я,
А ты – мой дом...
***
В родильной палате
Счастливая пара.
Родители, кстати,
Не то чтобы стары,
Но возраста точка
Немного преклонный,
Хоть радость от дочки –
Не паунды – тонны.
Сестра, что на сутках
Вся в белом халате,
Зовет на минутку
Отца из палаты.
На мудрости проседь
Глазами косится
И, как на допросе,
Все хочет добиться:
Ну сколько рожаться –
Такая орава!
Ужель восемнадцать
Не хватит вам, право?
Одеть их, обуть их,
По школам отправить,
А денег – так будьте,
Коль свадьбы им справить.
А сопли, ангины...
На всех восемнадцать
Купить витаминов –
С зарплатой расстаться.
Бармицва, батмицва,
Рождений их помесь, –
Тут проще напиться,
Чем даты запомнить.
Отец, посерьезнев,
Глядит на болтушку,
Познавший и прозу
Сей жизни, и стужу...
Она ж все про ужас
Команды футбольной:
- Так сколько же нужно вам?
- Шесть миллионов.
***
Вася – Коле, Коля – Васе...
Так и жизнь идет по кругу:
Вася Коле двери красит,
Коля Васе – яблок с юга.
Если б только Коля Васе,
Если Вася кукиш Коле,
Коля б нос ему расквасил
И дружить не стал бы боле.
Потому и жизнь по кругу,
Что мы выучить должны:
В отношениях друг с другом
Обязательства важны.
Гриша – Клаве, Клава – Грише...
В том семейности законы.
Гриша Клаве в ушко дышит,
Клава Грише борщ зеленый,
Если б только Клава Грише,
Если б Гриша Клаве кукиш,
Гриша б в пятый угол вышел, –
Так с судьбою не пошутишь.
Потому и жизнь по кругу,
Что мы выучить должны:
В отношениях друг с другом
Обязательства важны.
Мы к Всевышнему со списком:
Это дай и это тоже.
И здоровье, и с излишком,
И домишко подороже.
А в ответ на все ответы
Только с кисточкой привет.
И печалимся при этом
Коль метлой по голове.
Вместо кошера с шабатом
Все свинина, все – шабаш...
Нет, евреи! Нет, ребята!
Этот путь – совсем не наш!
Потому и жизнь по кругу,
Что мы выучить должны:
В отношениях друг с другом
Обязательства важны.
***
Давным давно, когда еще нас не было на свете,
Священник к королю пришел указом короля.
И вопрошал его король: «Ты на вопрос ответь мне!
А нет – пребудешь, где Макар не пас своих телят.
Ты с детства веруешь, старик. Храня обряды строго,
В соборе об пол бьешь челом, молитвой в небеса...
Так приведи же мне пример существованья Бога,
Такой пример, чтобы его наличье доказать».
Старик один ему рассказ – король кричит: «Не верю!»
Старик другой – глаза горят, все тот же результат.
Тогда закрыл старик глаза и выдохнул: «Евреи».
И отпустил его король. И прокричал: «Виват!»
Неправды много. Правда одинока.
Не в Рим ведут дороги, а в Талмуд.
Нет в мире ничего реальней Бога,
А мы – прямое доказательство тому.
***
Мне почему-то нравится квадрат.
Но я ответ на почему – не знаю.
Не круглый он, не мячик, не летает,
Но он – проем оконный в листопад.
Пусть не овал, ласкающий лимон,
И не любовный треугольник грешный,
но он – квадратный на стволе скворешник,
и он уютный на картинке дом.
Мне почему-то нравится квадрат
Из всех возможных в мире геометрий.
Здесь ни модерн не царствует, ни ретро,
Милее постоянство во сто крат.
А как прекрасно стороны равны,
Нет между ними зависти и злобы,
Квадраты чисел школьникам в учебу,
Квадраты мыслей мне в стихи даны.
Мне почему-то нравится квадрат
Своим великосердьем абсолютным,
И круг, и треугольник бесприютный
В себя вписать и обогреть он рад.
Квадрат рисуют ноги на полу
В кубинской румбе и в испанском танце.
Квадрат кольца на безымянном пальце
Еще ничуть не меньше я люблю.
Мне почему-то нравится квадрат, –
Но в этом он ничуть не виноват.
***
Я внучка башмачника, я внучка башмачницы,
Дырявого ватника, дешевого платьица,
Дороги проселочной, местечка забитого,
Я внучка чего еще, навечно забытого.
За бедной башмачницей, красавицей знатною
Ходили, как значились, фигуры богатые.
Сулили все золото, чтоб нравиться девушке,
А ей было холодно: одеться-то не во что.
И юноша-дедушка с воды да на хлеб-житье
В рассрочку все денежки да бабушке на пальто
Тепло, чтобы девица морозною улицей
Не в злато оденется, зато не простудится.
И бабушка вымела ненужное, лишнее,
В мужья себе выбрала богатого нищего.
На тачку пожитки все нехитрые брошены,
Один повенчал рассвет две жизни хорошие.
Я внучка башмачника, я внучка башмачницы,
Дырявого ватника, дешевого платьица.
Их малая толика – на лямочках варежки...
Я внучка полковника, а с именем бабушки.
***
Воспитались мы на классике:
Выше крыши кругозор
От игры наивной в классики
И до ядерных азов.
Говорим словами Пушкина,
И по химии зачет.
От Герасима до Плюшкина
Знаем всех наперечет.
Мы такие, право, умницы,
Просто кругом голова.
Воспитала нас не улица,
А учебника глава.
Все причесаны, ухожены,
По театрам и кино,
Нормативами уложены
В прейскуранты ГТО.
Не бродяги и не прихвостни
Вышли в люди, свет туши.
Программируем бесхитростно
И врачуем от души.
Все при всем, и все как водится
У нормальных у людей.
Если трактор не заводится,
Значит, нету батарей.
И на кой нам философия,
И какой иудаизм,
Мы залезли так высоко, и
Че ж? – сигать отсюда вниз?
Жить в капотах и пейсатыми,
Да в молитвах спину гнуть?
За плечами век двадцатый уж,
Че ж в двенадцатом тонуть?
Вы – орда религиозная –
Дуйте в рог, как на трубе!
Если так уж жить несносно вам,
Ну так веруйте себе.
А нормальных нас не трогайте,
Нам реальность – бытьё:
Вы отдать хотите Богу всё,
Мы забрать хотим свое.
Postscriptum:
Вы, друзья религиозные
И хорошие мои,
Часто слышали угрозы
И насмешки, – се ля ви!
От ухоженных, обученных,
Обустроенных, – аминь!
Вы когда молиться будете,
Помолитесь и за них!
Kapelnikova
Катя Капельникова: «Мой дом – еврейство, в котором я рождена...»
Разговор с бардом и исполнительницей песен
Моя сегодняшняя собеседница, Катя Капельникова – одна из ярких творческих личностей в нашей общине. О себе и о своем творчестве она говорить не любит, да и выступает в последние годы не так часто. Эмигранты со стажем в десять и более лет помнят ее выступления на русских фестивалях в JCC и других аудиториях; приехавшие недавно совсем не знакомы с ее творчеством. Ответы на мои вопросы она все время иллюстрировала своими стихотворениями.
- Расскажите немного, уважаемая Катя, о себе. Что интересного было в вашей жизни до эмиграции? Когда вы начали писать стихи?
- В поэзию я приехала, если можно так сказать, не на белом коне. Любовь к ней подарил мне мой школьный учитель литературы, который где-то в пятом классе вместе с Лермонтовым привел меня за ручку в этот замечательный мир. Я писала стихи и до этого, но это все происходило стихийно и спонтанно. А вот тогда мне дали первое осознанное понимание этого процесса. Все это было в Харькове, где я родилась и выросла. С моим учителем Анатолием Осиповичем мы тогда стали настоящими друзьями и продолжали дружить много-много лет. А вообще к самовыражению, к искусству, к музыке я тянулась лет с пяти. Вспоминаю, как пела «Оранжевое небо» и другие песенки (мне ставили табуреточку, чтобы я дотягивалась до микрофона). Это было, например, в клубе «Свет шахтера». Я закончила режиссерское отделение в Харьковском государственном институте культуры, была в народном театре, вела подростковые театральные и танцевальные коллективы, работала в независимом театральном агентстве, в так называемой альтернативной филармонии, выступала с авторскими концертами.
- Вы читали стихи и пели собственные песни?
- Да, я выступала как бард. Начинала с композиции, посвященной поэтам, погибшим в годы войны. Мне было восемнадцать, когда меня пригласили на авторский концерт Леши Пугачева, нашего авторитетного тогда харьковского барда. Я показала ему свои песни, он одобрил их, сказал, чтобы я продолжала писать. И почти заставил меня выступить в Харькове на фестивале авторской песни. Председателем жюри на этом фестивале был Григорий Дикштейн; он, естественно, до этого ничего не знал обо мне. И вот совсем неожиданно я заняла там первое место. Начинала я петь бардовские песни еще в пионерском лагере, продолжала, когда ездила туда уже вожатой. Там был физрук, который, как выяснилось, был членом клуба авторской песни в Харькове. Услышав, как я пою, он предложил мне петь бардовские песни вместе с ним. И мы стали выступать, мне это понравилось, я стала ходить на заседания Клуба. После фестиваля я, естественно, продолжала посещать этот Клуб. Но меня все-таки притягивала поэзия, а не походы, ночевки, песни у костра, что характерно для бардовского образа жизни. Я писала не об этом, а о своих чувствах и переживаниях, о чем-то только своем. Я писала, наверно, о чем-то серьезном, потому что когда мне было лет семнадцать, моя мама даже спросила: «Откуда ты все это можешь знать?» А потом сказала мне: «Я думаю, что твое дело в жизни – это слово».
- В 1991 году вы уехали в Америку. Как все это далось? Наверно, были свои сложности и трудности?
- Вспоминаю, что перед отъездом мне говорили: как это ты едешь в Америку, что ты там будешь делать? А в 1998 году меня пригласили выступить с концертами в Харькове, я приехала туда и снова услышала вопрос: «Как ты могла уехать?». Я и тогда не ответила, потому что не знала, как я смогла уехать. В то время мне казалось, что я никогда не смогу оставить и ту страну, и тот любимый город, и все, что было вокруг меня. Я была целиком прорусская. У меня тогда были интересные предложения выступать и работать даже в Москве. Вот почему сегодня, когда я поняла, что мой дом – еврейство, в котором я рождена, я и думаю: почему же меня Всевышний выгнал из той страны, где мне было очень хорошо? Там было много друзей, все было мое. Как я могла оттуда уехать – непонятно. Я была привязана к той стране, к ее культуре, к ее искусству, к ее рабству, к вечному чему-то чужому, что вечно на своих плечах надо тащить... И я считала это своим. Я любила Харьков – мой украинский Ленинград-Петербург, с его потрясающим духовным потенциалом и духовной средой. Я общалась с Борисом Чичибабиным, готовила о нем радиопередачу. Могу назвать много имен прекрасных писателей, актеров, деятелей культуры, чьи имена связаны с моим родным городом. В этой атмосфере я жила: в спорах, встречах, когда были друзья, звучала гитара...
Уезжала мама, вся семья, и я уехала с ними. Но все время я думала, меня это мучило: почему все-таки я уехала? И только позже поняла, что там я бы никогда не пришла к себе самой: я никогда не стала бы там еврейкой.
- Трудно было привыкнуть ко всему здесь, в эмиграции?
- Тяжкими были первые семь лет... Когда я сюда ехала, я думала, что это конец жизни. И вот я здесь, и нет ничего похожего ни на те отношения, ни на ту атмосферу. Я не знала, как я выживу. Думала, что все отрезано напрочь. Сидела где-то уборщицей, что-то делала, в свободные минуты писала. Потом была учительницей в воскресной школе, давала частные уроки. Работала где попало: в школе, в газетах, на радио, бэбиситером, в агентстве по путешествиям и так далее. Прийти в себя мне в какой-то степени помогла поездка в Харьков в 1998 году. Меня там потрясающе встретили, устроили мне фейерверк радостных событий. Было даже странно: многие ведь меня вообще никогда раньше не знали. Пригласил меня клуб «Уникорд» Харьковского университета. Об этом я и мечтать не могла. Встретили с цветами, прекрасно принимали, жила я в чудесной гостинице. Я выступала в Оперном театре, в Доме ученых, в других залах. Но самым дорогим подарком для меня было то, что они издали там мою книгу стихотворений – «Монолог ненакрашенной женщины».
Когда я вернулась из этого моего любимого города, я ходила больная. Душой я была вся там, в Харькове. А когда вся эта эйфория прошла, я стала задумываться и спрашивать себя: что я еще могу в этой жизни? Неужели это все, тупик? И я поняла, что не заслужила этого всего, что Всевышний мне дал какие-то способности не для того, чтобы утешить свое самолюбие, а как возможность понять, что ты можешь что-то еще, более важное и значимое. И так я пришла к иудаизму. Стала заниматься, стала соблюдать законы.
В это время Всевышний как бы закрыл мне рот года на четыре. Я перестала писать. Поначалу это было для меня сильным потрясением. Я всегда писала, и вдруг – ничего... Раньше за ночь я могла написать несколько песен и на следующий день исполнить их не концерте. И вдруг – молчание. А потом я стала вновь писать, но уже, наверно, по-другому: Всевышний дал мне новую программу.
Раньше вся моя жизнь была под эгидой поэзии. Но сегодня я понимаю, что поэзия – это пророчество, данное Всевышним.
- Вы, естественно, пишете стихи не только для себя, но и для слушателей и читателей, для определенной аудитории. Изменились ли на вашем новом творческом этапе ваши взаимоотношения с ней? Здесь ведь и публика особая, эмигрантская.
- В первые эмигрантские годы я выступала у знакомых в домах и в бейсментах, потом началось общение с уже известными активистами и организаторами бардовских выступлений. Помогали мне Элла Бампи, Слава Каганович, Гарик Лайт и другие. Были концерты и выступления в разных аудиториях. Я выступала в Москве, в Торонто и в других городах Канады, здесь в Нью-Йорке, Балтиморе, Нью-Джерси, Вашингтоне, Детройте и в других городах. Сегодня я пою только для женщин, а в смешанных аудиториях даю поэтические концерты.
- Здесь в русскоязычной прессе мы часто спорим о том, существует ли созданная в эмиграции новая так называемая русско-американская культура. Качественно новая, отличная от той, что там, в метрополии. Я мог бы задать вопрос: считаете ли вы, что это действительно так? Но, наверное, у вас совсем другое представление обо всем этом. Вы пишете по-русски, но ваша культура сегодня – что-то совсем другое. Как бы вы на себя посмотрели со стороны? К какой культуре вы принадлежите? К продолжению той, какую оставили, или к совершенно другой, рожденной на совсем иных духовных основах?
- Мой инструмент, безусловно, русский язык. На самом деле это богатейший прекрасный язык, действительно великий. Но то, что я пишу, конечно же, больше не является проявлением русской культуры, нет. У меня есть мое невспаханное поле, которое мне было доверено еще до рождения и к которому я пришла как бы после долгого изгнания. Я хочу делать свое дело. Хотя, заметьте, многое из того, что происходило и чего достигли в России, сделано гигантами еврейской мысли и таланта. В литературе, изобразительном искусстве, музыке и так далее – с этим трудно спорить. Я принадлежу своему народу. Я вышла из него, хочу помочь своему народу, хочу быть частью еврейской культуры.
- Я знаю, что у вас есть своеобразный клуб друзей, с которыми вы постоянно общаетесь. Расскажите, пожалуйста, об этом клубе. Как он возник?
- Процесс моего прихода к иудаизму был очень нелегким. Это серьезный перелом, серьезное столкновение со всем миром. Я шла к этому в гордом одиночестве. Я понимаю, что это трудно, ведь это проблема выбора. Но это – мое. Я поняла, что есть во мне эта нешама – еврейская душа, которую уже разбудили. Когда она открыла глаза, то ты уже крепко держишься за нее и не хочешь ничего другого. И все это – очень тяжелый процесс. Но на каком-то этапе ты чувствуешь, что ты не один. Когда проснулся, уже не тянет ко сну, хотя процесс этот очень нелегкий. Я всегда мечтала иметь круг людей, собрать круг людей таких, как я сама, чтобы переход от светского к истине был менее сложный. И мы вместе с несколькими друзьями создали такой клуб, который называется «Ашрейну!» – счастливые. Мы уже два года вместе с Божьей помощью. Мы вместе проводим праздники, собираемся на лекции. Традиционная у нас у нас встреча нового месяца – Рош хойдеш, – где собираются только женщины. Все, что мы пытаемся сделать, – это прикоснуться к своим корням, к своей культуре, к своей судьбе. Испанцы, мексиканцы, поляки хранят здесь свою религию, индусы это делают прекрасно, и только мы часто бываем рассеяны, не чувствуем своей принадлежности себе самим.
- Я знаю, что в ближайшее время у вас намечаются новые концерты.
- Пусть с Божьей помощью они состоятся. А когда я приеду, я о них расскажу.
- Спасибо, Катя, за ваш рассказ. Желаем вам новых больших успехов в жизни и творчестве!
Вел разговор Ванкарем Никифорович
Катя Капельникова
***
От фиолетовых до розовых –
Цвета, в которые одето ты.
Так как же мне об этом прозою,
Когда ты вечностью воспето,
Когда твое дыханье – музыка,
Когда поэзия – движенье...
Нечеловеческою музою
Божественной тебе рожденье
Дано.
Я с детства упиралась взглядами
В твои пределы беспредельные,
Не ведая, не надо, надо ли,
Не понимая, что я делаю.
Но не было магнита сладостней,
И открывалось мне, как ключиком,
Брожение по звездным зарослям,
Или по солнечным излучинам,
Где я была своею, здешнею,
Где я, похожей и осталась
Уже не девочкою, женщиной
Я взглядами к тебе ласкаюсь.
И все молитвами беседую,
И все осознаю, взрослея.
Душа о многом нынче ведает
О том, что гостья на земле я,
А ты – мой дом...
***
В родильной палате
Счастливая пара.
Родители, кстати,
Не то чтобы стары,
Но возраста точка
Немного преклонный,
Хоть радость от дочки –
Не паунды – тонны.
Сестра, что на сутках
Вся в белом халате,
Зовет на минутку
Отца из палаты.
На мудрости проседь
Глазами косится
И, как на допросе,
Все хочет добиться:
Ну сколько рожаться –
Такая орава!
Ужель восемнадцать
Не хватит вам, право?
Одеть их, обуть их,
По школам отправить,
А денег – так будьте,
Коль свадьбы им справить.
А сопли, ангины...
На всех восемнадцать
Купить витаминов –
С зарплатой расстаться.
Бармицва, батмицва,
Рождений их помесь, –
Тут проще напиться,
Чем даты запомнить.
Отец, посерьезнев,
Глядит на болтушку,
Познавший и прозу
Сей жизни, и стужу...
Она ж все про ужас
Команды футбольной:
- Так сколько же нужно вам?
- Шесть миллионов.
***
Вася – Коле, Коля – Васе...
Так и жизнь идет по кругу:
Вася Коле двери красит,
Коля Васе – яблок с юга.
Если б только Коля Васе,
Если Вася кукиш Коле,
Коля б нос ему расквасил
И дружить не стал бы боле.
Потому и жизнь по кругу,
Что мы выучить должны:
В отношениях друг с другом
Обязательства важны.
Гриша – Клаве, Клава – Грише...
В том семейности законы.
Гриша Клаве в ушко дышит,
Клава Грише борщ зеленый,
Если б только Клава Грише,
Если б Гриша Клаве кукиш,
Гриша б в пятый угол вышел, –
Так с судьбою не пошутишь.
Потому и жизнь по кругу,
Что мы выучить должны:
В отношениях друг с другом
Обязательства важны.
Мы к Всевышнему со списком:
Это дай и это тоже.
И здоровье, и с излишком,
И домишко подороже.
А в ответ на все ответы
Только с кисточкой привет.
И печалимся при этом
Коль метлой по голове.
Вместо кошера с шабатом
Все свинина, все – шабаш...
Нет, евреи! Нет, ребята!
Этот путь – совсем не наш!
Потому и жизнь по кругу,
Что мы выучить должны:
В отношениях друг с другом
Обязательства важны.
***
Давным давно, когда еще нас не было на свете,
Священник к королю пришел указом короля.
И вопрошал его король: «Ты на вопрос ответь мне!
А нет – пребудешь, где Макар не пас своих телят.
Ты с детства веруешь, старик. Храня обряды строго,
В соборе об пол бьешь челом, молитвой в небеса...
Так приведи же мне пример существованья Бога,
Такой пример, чтобы его наличье доказать».
Старик один ему рассказ – король кричит: «Не верю!»
Старик другой – глаза горят, все тот же результат.
Тогда закрыл старик глаза и выдохнул: «Евреи».
И отпустил его король. И прокричал: «Виват!»
Неправды много. Правда одинока.
Не в Рим ведут дороги, а в Талмуд.
Нет в мире ничего реальней Бога,
А мы – прямое доказательство тому.
***
Мне почему-то нравится квадрат.
Но я ответ на почему – не знаю.
Не круглый он, не мячик, не летает,
Но он – проем оконный в листопад.
Пусть не овал, ласкающий лимон,
И не любовный треугольник грешный,
но он – квадратный на стволе скворешник,
и он уютный на картинке дом.
Мне почему-то нравится квадрат
Из всех возможных в мире геометрий.
Здесь ни модерн не царствует, ни ретро,
Милее постоянство во сто крат.
А как прекрасно стороны равны,
Нет между ними зависти и злобы,
Квадраты чисел школьникам в учебу,
Квадраты мыслей мне в стихи даны.
Мне почему-то нравится квадрат
Своим великосердьем абсолютным,
И круг, и треугольник бесприютный
В себя вписать и обогреть он рад.
Квадрат рисуют ноги на полу
В кубинской румбе и в испанском танце.
Квадрат кольца на безымянном пальце
Еще ничуть не меньше я люблю.
Мне почему-то нравится квадрат, –
Но в этом он ничуть не виноват.
***
Я внучка башмачника, я внучка башмачницы,
Дырявого ватника, дешевого платьица,
Дороги проселочной, местечка забитого,
Я внучка чего еще, навечно забытого.
За бедной башмачницей, красавицей знатною
Ходили, как значились, фигуры богатые.
Сулили все золото, чтоб нравиться девушке,
А ей было холодно: одеться-то не во что.
И юноша-дедушка с воды да на хлеб-житье
В рассрочку все денежки да бабушке на пальто
Тепло, чтобы девица морозною улицей
Не в злато оденется, зато не простудится.
И бабушка вымела ненужное, лишнее,
В мужья себе выбрала богатого нищего.
На тачку пожитки все нехитрые брошены,
Один повенчал рассвет две жизни хорошие.
Я внучка башмачника, я внучка башмачницы,
Дырявого ватника, дешевого платьица.
Их малая толика – на лямочках варежки...
Я внучка полковника, а с именем бабушки.
***
Воспитались мы на классике:
Выше крыши кругозор
От игры наивной в классики
И до ядерных азов.
Говорим словами Пушкина,
И по химии зачет.
От Герасима до Плюшкина
Знаем всех наперечет.
Мы такие, право, умницы,
Просто кругом голова.
Воспитала нас не улица,
А учебника глава.
Все причесаны, ухожены,
По театрам и кино,
Нормативами уложены
В прейскуранты ГТО.
Не бродяги и не прихвостни
Вышли в люди, свет туши.
Программируем бесхитростно
И врачуем от души.
Все при всем, и все как водится
У нормальных у людей.
Если трактор не заводится,
Значит, нету батарей.
И на кой нам философия,
И какой иудаизм,
Мы залезли так высоко, и
Че ж? – сигать отсюда вниз?
Жить в капотах и пейсатыми,
Да в молитвах спину гнуть?
За плечами век двадцатый уж,
Че ж в двенадцатом тонуть?
Вы – орда религиозная –
Дуйте в рог, как на трубе!
Если так уж жить несносно вам,
Ну так веруйте себе.
А нормальных нас не трогайте,
Нам реальность – бытьё:
Вы отдать хотите Богу всё,
Мы забрать хотим свое.
Postscriptum:
Вы, друзья религиозные
И хорошие мои,
Часто слышали угрозы
И насмешки, – се ля ви!
От ухоженных, обученных,
Обустроенных, – аминь!
Вы когда молиться будете,
Помолитесь и за них!
«Музыка дает новую жизнь поэзии…»
Разговор с Михаилом Клейнером
С самых первых своих дней в Америке я внимательно слежу за вдохновенным творчеством этого человека – поэта, композитора, исполнителя собственных песен, «еврейского барда», как его называют в нашей чикагской общине. В каждом произведении Михаила Клейнера звучит своеобразный синтез поэзии и музыки, и все это согрето эмоциональной силой высокого чувства любви. Он пишет о многом, из чего складываются наши эмигрантские будни, о трагедии исхода тех, кто был вынужден, уезжая, сказать: «Родина, нас прости: иного нет нам пути», о трудностях и радостях вхождения в новую жизнь в новой для них стране. Он постоянно радует нас также своими песнями, написанными на прекрасные стихи многих еврейских, белорусских, русских поэтов, а также переводами произведений этих поэтов на русский язык.
24 марта 2010 года Михаилу Клейнеру исполнится 85 лет. Этой цифре никак не веришь, потому что юбиляр по-прежнему покоряет всех нас своей зажигательной улыбкой, своей молодой, ни на минуту не иссякающей жизненной и творческой энергией, своим оптимизмом, активной заинтересованностью во всем, своим неутомимым желанием создавать новые и новые произведения, своей любовью к людям, искренним соучастием и вниманием ко всему, что их волнует и тревожит.
Недавно мы встретились с Михаилом Клейнером, и я попросил его ответить на некоторые вопросы.
- Михаил, расскажите, пожалуйста, немного подробнее о себе. Есть ли у вас специальное музыкальное образование? Как вы, «апологет практических начал», как вы назвали себя в одном из своих стихотворений, пришли к такой почти «богемной» поэтической и музыкально-исполнительской жизни?
- Я родился и вырос в местечке Паричи, типичном еврейском штетле между Бобруйском и Мозырем, на берегу реки Березины. Там были тогда шесть синагог, две церкви, один костел, еврейская семилетняя и белорусская средняя школы, местная промышленность, разные артели, пристань, переправа... Родители отдали меня учиться в еврейскую школу, я закончил там шесть классов. Мы изучали четыре языка: идиш, белорусский, русский и немецкий. В домах и семьях говорили только на идиш, песни и колоритный еврейский фольклор передавались из поколения в поколение. Довольно рано пришли ко мне и стали навсегда своими Менделе Мойхер-Сфорим и Шолом-Алейхем, Пушкин, Лермонтов, Купала и другие классики. От тех Парич, к сожалению, сейчас почти ничего не осталось – ни синагог, ни костела... Интерес к музыке возник у меня сравнительно рано: с третьего по пятый класс я играл в школьном духовом оркестре, играл сначала на трубе, а потом на корнет-пистоне. Там же я выучил и нотную грамоту. А уже после войны, когда я учился в Минске в политехническом институте, я создал хор на нашем факультете, и когда мы на институтском смотре заняли первое место, мне предложили организовать хор уже общеинститутский. Мы выступали три года, наш хор был четырехголосный, я сам расписывал партии всем участникам, мы пели даже классику. Помню, что последний концерт у нас был в Оперном театре, мы исполняли знаменитый мужской хор «Ноченька» из оперы «Демон» Рубинштейна.
- Но, как я знаю, вашим основным увлечением в те годы была не только музыка?
- В молодые годы еще до института я услышал легенду о стекле, о том, что стекло по прочностным характеристикам – на давление, на вытяжку, на изгиб – на порядок прочнее легированных сталей. Изготовление его стоит значительно дешевле. Единственный недостаток стекла – это его хрупкость. Решение проблемы хрупкости стекла стало бы такой же революцией в технике, как, например, изобретение первого колеса или электричества. Меня страстно заинтересовала эта идея, и я подал заявление на силикатное отделение химико-технологического факультета. Я должен решить проблему хрупкости стекла, сказал я себе.
После института я попал на стекольный завод в Ригу. Но вскоре понял, что этот завод не для меня, работать там было неинтересно. Не было условий и возможностей решать проблему хрупкости стекла: не было специалистов и необходимого оснащения. И я уехал в Донбасс. Там работал на заводе технического стекла, принимал участие в создании сложных стекол, необходимых для оборонной промышленности, начал активные практические и научные исследования в подходах к решению проблемы хрупкости стекла. Дважды поступал в аспирантуру Московского института стекла, и дважды меня не приняли по пятому пункту, хотя на шесть вакансий было только одно мое заявление. Тогда я очень переживал все это. А затем решил заняться другими техническими проблемами, связанными уже не со стеклом, а с фарфором. Я приехал в Ленинград, где меня уже знали как специалиста-стекловеда. Меня приняли во Всесоюзный научно-исследовательский институт керамики, и я стал работать в области совершенствования производства фарфора. Там я проработал 33 года, из них 20 лет руководил теплотехнической лабораторией, получил 22 авторских свидетельства за изобретения, связанные с разработкой и внедрением в производство принципиально новых конструкций печей для обжига фарфора. А стекло мне до сих пор только снится: ведь проблема его хрупкости так и не решена.
- А когда конкретно вы начали писать стихи и песни?
- Однажды в 1975 году в Ленинграде, собираясь поздравить моего друга, земляка из Парич с юбилеем, я стал писать ему поздравление, и оно почему-то зарифмовалось. И вот уже прошло тридцать пять лет, как я пишу стихи. И тридцать, как я начал сочинять к ним музыку. Иногда даже сам задумываюсь: откуда все это, почему? Наверное, моя душа была вот такой, музыкальной от рождения. Меня постоянно тянуло к песням, романсам, я очень люблю нашу национальную еврейскую музыку, белорусскую и русскую музыку, зарубежную классику. Музыка и поэзия сопровождали меня всю жизнь, у меня была хорошая память, я знал наизусть многие стихотворения Пушкина, Лермонтова, Гейне, Беранже и других, все это подспудно жило со мной… Многие мои песни рождались не просто как стихотворения – я сразу слышал мелодию. Мысли, которые я хотел выразить, сразу воплощалась в такие ритмы, размеры стиха, в такие рифмы, которые сразу поются. Где-то в 1985 году я начал писать стихи на идиш. Очень сильно потянуло тогда к языку моего детства и юности. Я знал классику на идиш, помнил все народные песни… Жил я тогда в Пушкино, ездил на электричке в Ленинград, шел пешком от Витебского вокзала до площади Труда, где была моя работа. И все это время я непрерывно что-то придумывал, сочинял, творил на ходу. И на обратном пути происходило то же. И если что-то получалось, я старался сразу же это записать…
- Но потом вы вернулись на родину, в Беларусь. Как там сложилась ваша творческая жизнь?
- До отъезда в Америку я жил в Минске три с половиной года. Меня избрали в правление еврейской общины, я участвовал во многих ее мероприятиях – в то время это уже было разрешено. Создал небольшую вокально-музыкальную группу, назвал ее «Нигуним» – «Мелодия». У нас было восемь певцов, три аккомпаниатора-пианиста и скрипачка. В нашей группе были даже двое белорусских ребят, которые прекрасно пели на идиш, кстати, я им расписывал все партии. В первом отделении наших концертов мы исполняли еврейские народные песни, во второй звучали мои песни. В том числе и о моих родных Паричах, о земляках, погибших в огне войны… Я писал музыку не только на свои слова. Написал много романсов на слова Хаима Бейдера, Арона Вергелиса, Аврома Гонтаря, несколько песен и романсов на слова Гирша Релеса, Мойше Кульбака, Мойше Тейфа, в том числе и на его знаменитое стихотворение «Кихелэх и земелэх», посвященное памяти его семилетнего сына, сгоревшего в гетто. Писал я музыку и ко многим другим поэтическим произведениям еврейских, белорусских и русских авторов. Мы выступали тогда не только в Минске, давали концерты во всех еврейских общинах Беларуси – в Бобруйске, Гродно, Витебске, Борисове и других городах. Я написал и три песни для тех, кто уезжал тогда в эмиграцию. В них я спрашивал у власти: почему твои сыновья покидают страну? Когда я пел «Стой, не уезжай», в зале люди плакали. Они уже были готовы к отъезду, их ждала неизвестность… Где-то в начале 1990 года в Минске пронесся слух, что готовится всероссийский еврейский погром, который затронет и Украину, и Беларусь. Именно тогда я с особой остротой подумал, что если государство не может защитить своих подданных, то надо бежать из этого государства. И мы с женой Лилей приняли решение уехать. В феврале 1990 года мы уехали.
- Но ведь вас тоже ждала неизвестность. Как состоялось ваше вхождение в новую жизнь?
- В Америке мне сразу понравилось все. Здесь я быстро оценил многое. Буквально через месяц я написал песню «В бабушкином доме», за ней – «Россияне на Диване» (это название улицы в северном районе Чикаго) и другие песни. Я сразу воспринял этот дух, когда мне улыбаются все, идущие навстречу, когда страна так гостеприимна к людям, которые здесь никогда не жили и не работали. Большинство из нас там, на родине и не представляли, что здесь можно так жить. И через четыре года я написал большое стихотворение «Мой исход», обращаясь к друзьям, которые остались там, призывая их приехать сюда.
Не знаю я, какие блага
Сулит мне, жителю Чикаго
Мой иммигрантский пятый год,
Но, получив уже так много,
Я возношу и славлю Бога
За все, что дал мне мой Исход…
-Значит, здесь все способствовало творчеству? Сильно ли беспокоила проблема адаптации, преодоления ностальгии?
- Ностальгия, безусловно, была, я написал даже две песни на эту тему. Я ностальгирую по юности, по молодым годам, по моим родным местам, которые я очень любил. «Любил Россию я, но ненавидел власть» – так звучит строка в одном из моих стихотворений. Если раньше я мог писать и не писать, заниматься другим делом, то сейчас я не писать не могу. Вообще за своих творческие годы я написал (жена подсчитала) около тысячи песен и романсов. Из них половину – на собственные стихи на русском и на идиш. Более 60 песен написаны мною на стихотворения белорусских поэтов. И большая часть всего этого создана здесь, в Америке. У меня постоянно в голове какие-то мелодии, и я все время импровизирую и импровизирую, проверяю найденные варианты. Иногда вскакиваю ночью, тут же записываю ноты мелодии… Я вообще очень люблю, чтобы музыка отвечала духу стихотворения, чтобы она подчеркнула, выделила еще больше ту мысль, ту эмоциональную интонацию, которые заложены в стихах. Думаю, что музыка дает как бы вторую, новую жизнь поэзии.
- Как вообще вам видится сегодня духовная жизнь нашей иммигрантской общины? Все ли удовлетворяет?
- Я могу только сказать о моем поколении, которое живет здесь. В этой среде появилось очень много поэтов, публицистов, прозаиков, которые никогда в жизни раньше не писали, никогда этим не занимались. Это врачи, технари, учителя… Они здесь почувствовали необходимость высказаться. В основном они восхваляют свою новую жизнь, им все нравится, каждый по-своему находит какие-то новые подробности, детали, стороны, о которых хочется рассказать, потому что об этом там, в Союзе и речи не было. Многие ностальгируют, но это ностальгия только по юности. И все в один голос твердят, что им надо было уехать сюда молодыми. Чтобы они могли и здесь кем-то стать и дать что-то этой прекрасной стране. Правда, есть и такие, которым все не нравится, они всем недовольны, среди них – и молодежь, озабоченная проблемой хлеба насущного в условиях наступившего кризиса и жесткой конкуренции. Но – и это самое главное – есть и другая, большая часть молодежи и среднего поколения иммигрантов, которая здесь себя нашла. Эти люди, приехав сюда, сразу включились в создание своего будущего и достигли определенных успехов. Они начали проявлять себя и в искусстве, и в творчестве. Они, почувствовав необходимость этого, создали свой театр, свои творческие группы. Это нормальный процесс, который я всячески приветствую.
- Но ведь задатки всего этого были заложены там?
- Там эти задатки могли не проявиться. А здесь я вижу, как наши внуки прекрасно осваивают языки, как успешно овладевают многими далеко не простыми специальностями. Перед ними открыты самые широкие дороги.
- А теперь, Михаил, такой вопрос, о котором в последнее время много спорят и говорят в русскоязычной прессе. Как вы считаете, кто здесь мы? Евреи, говорящие по-русски? Дает ли какое-то новое качество жизнь и общение в американской среде?
- Общение между людьми – наивысший Божий дар человеку. Без общения, а значит, без доброты в душе, невозможно жить. Не надо быть судьей, надо просто уважать каждого человека. Мы – евреи, не иудеи. Приехали сюда атеистами, безбожниками, потому что так нас воспитала советская власть. Людям нашего возраста здесь очень сложно перестроиться на другой лад. И немногие из нашего поколения примкнули к иудаизму. Но евреи мы все. И это надо не забывать. Многие знают идиш, но стесняются на нем говорить, что для меня совсем непонятно и неприятно. Конечно, все это не так просто. Когда я жил в Ленинграде, у меня были два друга. Мы очень часто специально собирались втроем и говорили на идиш, чтобы его не забыть. А когда в 1961 году начал выходить журнал «Советише геймланд», я стал его постоянно выписывать. Я посылал свои стихи сначала в газету «Биробиджанер штерн», и они напечатали примерно 60 моих стихотворений на идиш. Участвовал я и в конкурсах на лучшие переводы русской поэзии на идиш, которые проводила эта газета.
- Можно ли вернуть интерес к этому языку?
- К сожалению, констатирую, что это невозможно. На эту тему мы говорили с прекрасным поэтом Хаимом Бейдером, и он тоже сожалел, что язык идиш уходит. Для того, чтобы язык вернулся, надо, чтобы его учили дети, а это не происходит. Те, кто еще знает этот язык, те скоро уйдут из жизни. И язык исчезнет. Немного поддерживают этот язык хасиды – они обязаны учить его с детства. Это язык прекрасный, в нем есть такие тонкие выражения, образы, оттенки, емкие идиомы… Он красивый, он подталкивает к метафорическому, образному звучанию многих выражений. Я в каждом своем концерте стараюсь исполнить одну-две песни на идиш, а то и целиком составить программу на этом языке.
- Спасибо вам, Михаил, за беседу. От души поздравляем вас с наступающим восьмидесятипятилетием! Желаем крепкого здоровья и новых творческих успехов!
С самых первых своих дней в Америке я внимательно слежу за вдохновенным творчеством этого человека – поэта, композитора, исполнителя собственных песен, «еврейского барда», как его называют в нашей чикагской общине. В каждом произведении Михаила Клейнера звучит своеобразный синтез поэзии и музыки, и все это согрето эмоциональной силой высокого чувства любви. Он пишет о многом, из чего складываются наши эмигрантские будни, о трагедии исхода тех, кто был вынужден, уезжая, сказать: «Родина, нас прости: иного нет нам пути», о трудностях и радостях вхождения в новую жизнь в новой для них стране. Он постоянно радует нас также своими песнями, написанными на прекрасные стихи многих еврейских, белорусских, русских поэтов, а также переводами произведений этих поэтов на русский язык.
24 марта 2010 года Михаилу Клейнеру исполнится 85 лет. Этой цифре никак не веришь, потому что юбиляр по-прежнему покоряет всех нас своей зажигательной улыбкой, своей молодой, ни на минуту не иссякающей жизненной и творческой энергией, своим оптимизмом, активной заинтересованностью во всем, своим неутомимым желанием создавать новые и новые произведения, своей любовью к людям, искренним соучастием и вниманием ко всему, что их волнует и тревожит.
Недавно мы встретились с Михаилом Клейнером, и я попросил его ответить на некоторые вопросы.
- Михаил, расскажите, пожалуйста, немного подробнее о себе. Есть ли у вас специальное музыкальное образование? Как вы, «апологет практических начал», как вы назвали себя в одном из своих стихотворений, пришли к такой почти «богемной» поэтической и музыкально-исполнительской жизни?
- Я родился и вырос в местечке Паричи, типичном еврейском штетле между Бобруйском и Мозырем, на берегу реки Березины. Там были тогда шесть синагог, две церкви, один костел, еврейская семилетняя и белорусская средняя школы, местная промышленность, разные артели, пристань, переправа... Родители отдали меня учиться в еврейскую школу, я закончил там шесть классов. Мы изучали четыре языка: идиш, белорусский, русский и немецкий. В домах и семьях говорили только на идиш, песни и колоритный еврейский фольклор передавались из поколения в поколение. Довольно рано пришли ко мне и стали навсегда своими Менделе Мойхер-Сфорим и Шолом-Алейхем, Пушкин, Лермонтов, Купала и другие классики. От тех Парич, к сожалению, сейчас почти ничего не осталось – ни синагог, ни костела... Интерес к музыке возник у меня сравнительно рано: с третьего по пятый класс я играл в школьном духовом оркестре, играл сначала на трубе, а потом на корнет-пистоне. Там же я выучил и нотную грамоту. А уже после войны, когда я учился в Минске в политехническом институте, я создал хор на нашем факультете, и когда мы на институтском смотре заняли первое место, мне предложили организовать хор уже общеинститутский. Мы выступали три года, наш хор был четырехголосный, я сам расписывал партии всем участникам, мы пели даже классику. Помню, что последний концерт у нас был в Оперном театре, мы исполняли знаменитый мужской хор «Ноченька» из оперы «Демон» Рубинштейна.
- Но, как я знаю, вашим основным увлечением в те годы была не только музыка?
- В молодые годы еще до института я услышал легенду о стекле, о том, что стекло по прочностным характеристикам – на давление, на вытяжку, на изгиб – на порядок прочнее легированных сталей. Изготовление его стоит значительно дешевле. Единственный недостаток стекла – это его хрупкость. Решение проблемы хрупкости стекла стало бы такой же революцией в технике, как, например, изобретение первого колеса или электричества. Меня страстно заинтересовала эта идея, и я подал заявление на силикатное отделение химико-технологического факультета. Я должен решить проблему хрупкости стекла, сказал я себе.
После института я попал на стекольный завод в Ригу. Но вскоре понял, что этот завод не для меня, работать там было неинтересно. Не было условий и возможностей решать проблему хрупкости стекла: не было специалистов и необходимого оснащения. И я уехал в Донбасс. Там работал на заводе технического стекла, принимал участие в создании сложных стекол, необходимых для оборонной промышленности, начал активные практические и научные исследования в подходах к решению проблемы хрупкости стекла. Дважды поступал в аспирантуру Московского института стекла, и дважды меня не приняли по пятому пункту, хотя на шесть вакансий было только одно мое заявление. Тогда я очень переживал все это. А затем решил заняться другими техническими проблемами, связанными уже не со стеклом, а с фарфором. Я приехал в Ленинград, где меня уже знали как специалиста-стекловеда. Меня приняли во Всесоюзный научно-исследовательский институт керамики, и я стал работать в области совершенствования производства фарфора. Там я проработал 33 года, из них 20 лет руководил теплотехнической лабораторией, получил 22 авторских свидетельства за изобретения, связанные с разработкой и внедрением в производство принципиально новых конструкций печей для обжига фарфора. А стекло мне до сих пор только снится: ведь проблема его хрупкости так и не решена.
- А когда конкретно вы начали писать стихи и песни?
- Однажды в 1975 году в Ленинграде, собираясь поздравить моего друга, земляка из Парич с юбилеем, я стал писать ему поздравление, и оно почему-то зарифмовалось. И вот уже прошло тридцать пять лет, как я пишу стихи. И тридцать, как я начал сочинять к ним музыку. Иногда даже сам задумываюсь: откуда все это, почему? Наверное, моя душа была вот такой, музыкальной от рождения. Меня постоянно тянуло к песням, романсам, я очень люблю нашу национальную еврейскую музыку, белорусскую и русскую музыку, зарубежную классику. Музыка и поэзия сопровождали меня всю жизнь, у меня была хорошая память, я знал наизусть многие стихотворения Пушкина, Лермонтова, Гейне, Беранже и других, все это подспудно жило со мной… Многие мои песни рождались не просто как стихотворения – я сразу слышал мелодию. Мысли, которые я хотел выразить, сразу воплощалась в такие ритмы, размеры стиха, в такие рифмы, которые сразу поются. Где-то в 1985 году я начал писать стихи на идиш. Очень сильно потянуло тогда к языку моего детства и юности. Я знал классику на идиш, помнил все народные песни… Жил я тогда в Пушкино, ездил на электричке в Ленинград, шел пешком от Витебского вокзала до площади Труда, где была моя работа. И все это время я непрерывно что-то придумывал, сочинял, творил на ходу. И на обратном пути происходило то же. И если что-то получалось, я старался сразу же это записать…
- Но потом вы вернулись на родину, в Беларусь. Как там сложилась ваша творческая жизнь?
- До отъезда в Америку я жил в Минске три с половиной года. Меня избрали в правление еврейской общины, я участвовал во многих ее мероприятиях – в то время это уже было разрешено. Создал небольшую вокально-музыкальную группу, назвал ее «Нигуним» – «Мелодия». У нас было восемь певцов, три аккомпаниатора-пианиста и скрипачка. В нашей группе были даже двое белорусских ребят, которые прекрасно пели на идиш, кстати, я им расписывал все партии. В первом отделении наших концертов мы исполняли еврейские народные песни, во второй звучали мои песни. В том числе и о моих родных Паричах, о земляках, погибших в огне войны… Я писал музыку не только на свои слова. Написал много романсов на слова Хаима Бейдера, Арона Вергелиса, Аврома Гонтаря, несколько песен и романсов на слова Гирша Релеса, Мойше Кульбака, Мойше Тейфа, в том числе и на его знаменитое стихотворение «Кихелэх и земелэх», посвященное памяти его семилетнего сына, сгоревшего в гетто. Писал я музыку и ко многим другим поэтическим произведениям еврейских, белорусских и русских авторов. Мы выступали тогда не только в Минске, давали концерты во всех еврейских общинах Беларуси – в Бобруйске, Гродно, Витебске, Борисове и других городах. Я написал и три песни для тех, кто уезжал тогда в эмиграцию. В них я спрашивал у власти: почему твои сыновья покидают страну? Когда я пел «Стой, не уезжай», в зале люди плакали. Они уже были готовы к отъезду, их ждала неизвестность… Где-то в начале 1990 года в Минске пронесся слух, что готовится всероссийский еврейский погром, который затронет и Украину, и Беларусь. Именно тогда я с особой остротой подумал, что если государство не может защитить своих подданных, то надо бежать из этого государства. И мы с женой Лилей приняли решение уехать. В феврале 1990 года мы уехали.
- Но ведь вас тоже ждала неизвестность. Как состоялось ваше вхождение в новую жизнь?
- В Америке мне сразу понравилось все. Здесь я быстро оценил многое. Буквально через месяц я написал песню «В бабушкином доме», за ней – «Россияне на Диване» (это название улицы в северном районе Чикаго) и другие песни. Я сразу воспринял этот дух, когда мне улыбаются все, идущие навстречу, когда страна так гостеприимна к людям, которые здесь никогда не жили и не работали. Большинство из нас там, на родине и не представляли, что здесь можно так жить. И через четыре года я написал большое стихотворение «Мой исход», обращаясь к друзьям, которые остались там, призывая их приехать сюда.
Не знаю я, какие блага
Сулит мне, жителю Чикаго
Мой иммигрантский пятый год,
Но, получив уже так много,
Я возношу и славлю Бога
За все, что дал мне мой Исход…
-Значит, здесь все способствовало творчеству? Сильно ли беспокоила проблема адаптации, преодоления ностальгии?
- Ностальгия, безусловно, была, я написал даже две песни на эту тему. Я ностальгирую по юности, по молодым годам, по моим родным местам, которые я очень любил. «Любил Россию я, но ненавидел власть» – так звучит строка в одном из моих стихотворений. Если раньше я мог писать и не писать, заниматься другим делом, то сейчас я не писать не могу. Вообще за своих творческие годы я написал (жена подсчитала) около тысячи песен и романсов. Из них половину – на собственные стихи на русском и на идиш. Более 60 песен написаны мною на стихотворения белорусских поэтов. И большая часть всего этого создана здесь, в Америке. У меня постоянно в голове какие-то мелодии, и я все время импровизирую и импровизирую, проверяю найденные варианты. Иногда вскакиваю ночью, тут же записываю ноты мелодии… Я вообще очень люблю, чтобы музыка отвечала духу стихотворения, чтобы она подчеркнула, выделила еще больше ту мысль, ту эмоциональную интонацию, которые заложены в стихах. Думаю, что музыка дает как бы вторую, новую жизнь поэзии.
- Как вообще вам видится сегодня духовная жизнь нашей иммигрантской общины? Все ли удовлетворяет?
- Я могу только сказать о моем поколении, которое живет здесь. В этой среде появилось очень много поэтов, публицистов, прозаиков, которые никогда в жизни раньше не писали, никогда этим не занимались. Это врачи, технари, учителя… Они здесь почувствовали необходимость высказаться. В основном они восхваляют свою новую жизнь, им все нравится, каждый по-своему находит какие-то новые подробности, детали, стороны, о которых хочется рассказать, потому что об этом там, в Союзе и речи не было. Многие ностальгируют, но это ностальгия только по юности. И все в один голос твердят, что им надо было уехать сюда молодыми. Чтобы они могли и здесь кем-то стать и дать что-то этой прекрасной стране. Правда, есть и такие, которым все не нравится, они всем недовольны, среди них – и молодежь, озабоченная проблемой хлеба насущного в условиях наступившего кризиса и жесткой конкуренции. Но – и это самое главное – есть и другая, большая часть молодежи и среднего поколения иммигрантов, которая здесь себя нашла. Эти люди, приехав сюда, сразу включились в создание своего будущего и достигли определенных успехов. Они начали проявлять себя и в искусстве, и в творчестве. Они, почувствовав необходимость этого, создали свой театр, свои творческие группы. Это нормальный процесс, который я всячески приветствую.
- Но ведь задатки всего этого были заложены там?
- Там эти задатки могли не проявиться. А здесь я вижу, как наши внуки прекрасно осваивают языки, как успешно овладевают многими далеко не простыми специальностями. Перед ними открыты самые широкие дороги.
- А теперь, Михаил, такой вопрос, о котором в последнее время много спорят и говорят в русскоязычной прессе. Как вы считаете, кто здесь мы? Евреи, говорящие по-русски? Дает ли какое-то новое качество жизнь и общение в американской среде?
- Общение между людьми – наивысший Божий дар человеку. Без общения, а значит, без доброты в душе, невозможно жить. Не надо быть судьей, надо просто уважать каждого человека. Мы – евреи, не иудеи. Приехали сюда атеистами, безбожниками, потому что так нас воспитала советская власть. Людям нашего возраста здесь очень сложно перестроиться на другой лад. И немногие из нашего поколения примкнули к иудаизму. Но евреи мы все. И это надо не забывать. Многие знают идиш, но стесняются на нем говорить, что для меня совсем непонятно и неприятно. Конечно, все это не так просто. Когда я жил в Ленинграде, у меня были два друга. Мы очень часто специально собирались втроем и говорили на идиш, чтобы его не забыть. А когда в 1961 году начал выходить журнал «Советише геймланд», я стал его постоянно выписывать. Я посылал свои стихи сначала в газету «Биробиджанер штерн», и они напечатали примерно 60 моих стихотворений на идиш. Участвовал я и в конкурсах на лучшие переводы русской поэзии на идиш, которые проводила эта газета.
- Можно ли вернуть интерес к этому языку?
- К сожалению, констатирую, что это невозможно. На эту тему мы говорили с прекрасным поэтом Хаимом Бейдером, и он тоже сожалел, что язык идиш уходит. Для того, чтобы язык вернулся, надо, чтобы его учили дети, а это не происходит. Те, кто еще знает этот язык, те скоро уйдут из жизни. И язык исчезнет. Немного поддерживают этот язык хасиды – они обязаны учить его с детства. Это язык прекрасный, в нем есть такие тонкие выражения, образы, оттенки, емкие идиомы… Он красивый, он подталкивает к метафорическому, образному звучанию многих выражений. Я в каждом своем концерте стараюсь исполнить одну-две песни на идиш, а то и целиком составить программу на этом языке.
- Спасибо вам, Михаил, за беседу. От души поздравляем вас с наступающим восьмидесятипятилетием! Желаем крепкого здоровья и новых творческих успехов!
«Эмиграция позволяет продолжать жизнь...»
Разговор с Михаилом Кечкером
Cогласитесь, не так уже часто бывает, что человек, живущий в эмиграции получает сообщение о том, что за научные и практические заслуги очень солидным и авторитетным Американским Биографическим Институтом (ABI) он номинирован в 2006 году, а затем и в 2007-м на почетное звание Международный ученый года (International Scientist of the Year) и специальную Золотую медаль, которая почетно называется Gold Medal for Russia. А еще раньше он являлся номинантом на почетное звание «Ученый года», которое присваивает Международный Биографический Центр в Кембридже (Англия). Такое случилось с одним из интереснейших наших чикагцев Михаилом Ионовичем Кечкером.
Конечно же, захотелось поближе познакомиться с Михаилом Кечкером, побольше узнать о нем, подробнее рассказать читателям. Тем более что о людях нашей эмиграции как в средствах массовой информации, так и просто в виде устных рассказов часто сочиняют всяческие небылицы, выпячивая то, что не является существенным и характерным, и это создает совсем не то общее впечатление. Забегая вперед скажу, что Михаил Кечкер – достойный представитель многих, кто в свое время покинул родные места и живет сегодня в Соединенных Штатах.
- Позвольте, уважаемый Михаил Ионович, задать вначале почти киновопрос. Кто вы, мистер Кечкер? Расскажите, пожалуйста, подробнее о себе.
- Я родился в Москве в семье врачей и организаторов здравоохранения. Отец был в свое время директором Ленинградского мединститута и начальником военно-морского медицинского факультета. Мы жили сначала в Москве, потом переехали в Ленинград, жили там четыре года. Учился я самым обычным образом. В какое-то время увлекся чтением, это было во время Великой Отечественной войны, когда мы были в эвакуации в Свердловске. В декабре 1943 года мы с матерью вернулись в Москву, я пошел в восьмой класс, затем закончил экстерном школу, когда закончилась война. Сначала мне было совсем неясно, куда идти дальше, где продолжать учебу. Поступил в авиационно-технологический институт, закончил первый курс. В 1945 году отец вернулся с фронта, стал работать доцентом в клинике Первого Московского мединститута, вел там интересную работу по лечению больных инфекционным эндокардитом. Это тяжелейшее заболевание, которое до появления пенициллина было практически неизлечимым. Отец был увлечен этой темой; он приходил домой и рассказывал о своих тяжелейших больных, об их лечении, о том, как они в клинике добились уменьшения смертности с 90% до 30%.
- И именно тогда вы решили посвятить свою жизнь медицине?
- Да, все это меня как-то вдохновило, направило, я так увлекся рассказами отца, что решил уходить из своего института в медицинский.
- И не жалеете об этом решении?
- Ни в коем случае. Медицина – это интереснейшая специальность. Я учился у крупнейших профессоров, отличных специалистов. Увлекся терапией еще студентом на кафедре профессора Э.М.Гельштейна, он был в свое время главным терапевтом блокадного Ленинграда. После окончания мединститута я попал в медсанчасть химкомбината под Тулой, рядом с Ясной Поляной. Это было большое терапевтическое отделение на 60 коек. Там я работал сначала три года врачом-терапевтом, потом заведующим отделением, организовал кабинет кардиографии. В эти годы (1952 – 1953) вершилось сфабрикованное Сталиным знаменитое «дело врачей», отца моего арестовали как «врача-убийцу». В 1955 году я поступил в ординатуру Центрального института усовершенствования врачей к профессору Мирону Семеновичу (Соломоновичу) Вовси – двоюродному брату знаменитого Соломона Михоэлса. Мирон Вовси в свое время тоже проходил одним из основных фигурантов по тому же самому «делу врачей». Он был в годы войны главным терапевтом Красной Армии, человеком он был очень интересным, эрудированным, знающим, очень хорошо относился к сотрудникам, в том числе – спасибо ему – и ко мне. Он помог мне выбрать тему, оставил работать в его больнице. В аспирантуру меня в то время не приняли по причине моей национальности. Именно Мирон Семенович посоветовал мне в качестве постоянной темы моих научных исследований выбрать электрокардиографию. Эта тема стала предметом моей постоянной работы, темой кандидатской диссертации, которую я защитил в 1964 году.
- И дальше ваша практическая и научная карьера развивалась сравнительно успешно?
- Мирон Семенович умер в 1961 году у нас на руках в нашей клинике Центрального института усовершенствования врачей. Я стал научным сотрудником кафедры, которую он возглавлял, которая была создана им же в 1936 году. Подготовил докторскую диссертацию, но так получилось, что меня все время прижимали: я просил творческий отпуск – мне отказывали, отказывали и во многом другом. Тем не менее с несколькими сотрудниками я написал книгу «Практическое руководство по электрокардиографии». В основном писал ее я, коллеги помогали. В 1979 году с профессором А.З. Черновым мы написали «Электрокардиографический атлас». Возглавлял кафедру в те годы профессор А.З. Чернов. А докторскую диссертацию я защитил только в 1990 году и стал профессором кафедры кардиологии. Потом она стала называться Первой кафедрой терапии. С 1995 года я стал заведовать этой кафедрой. Основной костяк сотрудников там – те, кто учился у Вовси, у Чернова и у меня. Половина этих сотрудников – евреи, мы были самой еврейской кафедрой в нашем институте. Сейчас этот институт называется так: Российская медицинская академия последипломного образования.
- Если можно, расскажите подробнее о ваших основных исследованиях.
- Вначале все мои работы были посвящены электрокардиографии, функциональной диагностике в кардиологии. Я выступал с докладами на многих международных конгрессах и симпозиумах, на всероссийских съездах. Потом стал руководить секцией функциональной диагностики Московского общества терапевтов. В 1966 году стал действительным членом Академии медикотехнических наук: были приняты во внимание мои работы по проблемам создания электрокардиографической аппаратуры, по математическому анализу ЭКГ, и другие исследования, в том числе и заслужившие Главный приз Международной Лейпцигской ярмарки и медаль ВДНХ СССР. В 1990 – 2000 годах мною были написаны «Руководство по клинической электрокардиографии», вышли три издания книги «Электрокардиографические заключения с иллюстрациями и кратким описанием изменений ЭКГ». В них использован мой опыт работы в клинике, не только научный, но и практический в качестве доктора-исследователя. Дело в том, что я создал новый метод анализа электрокардиограммы – векторный анализ, разработал и педагогику этого анализа. Этот метод преподавания стал основным и наиболее современным в московских и других мединститутах и академиях страны. Я уточнил динамику электрокардиограммы при инфаркте миокарда, при тромбоэмболии легочной артерии, выдвинул и обосновал гипотезу ряда изменений ЭКГ при инфаркте, сделал и ряд других наблюдений и выводов. Мы занимались в научном плане исследованием холестерина и липидов в крови при остром коронарном синдроме, воспалительных проявлениях при нестабильной стенокардии. Занимался также лечением аритмий у больных ишемической болезнью сердца и другими болезнями, провел клинические испытания целого ряда препаратов.
- И все-таки вы приняли решение уехать из той страны. Почему?
- Все начиналось где-то с 1948 года, с убийства Соломона Михоэлса, с истории с генетиками, с так называемыми космополитами. Я тогда уже очень хорошо понял, что все идет от коммунистической партии, от советской системы, и что Сталин играет здесь первенствующую роль. И поэтому я понимал, что антисемитизм – это государственная политика в Советском Союзе. Люди с чувством собственного достоинства, конечно же, глубоко страдали. Я видел, что при каждом удобном случае и детей евреев прижимали и не давали ходу. Мне лично еще в какой-то степени повезло: в течение нескольких лет я исполнял обязанности заведующего кафедрой, в последние годы в институте ко мне относились хорошо. Но в обычной жизни я этот антисемитизм очень чувствовал. Моего сына обидели в пионерском лагере из-за фамилии... Именно он поставил вопрос об отъезде из СССР и в 1990 году уехал в Израиль. По сей день он успешно там работает, он врач, сдал все экзамены и получил высшую категорию ортопеда. Дочь моя не захотела ехать в Израиль. Моя жена русская, и поэтому дети не считаются там евреями. Это, кстати, поначалу очень обижало в Израиле моего сына. Жена моя тоже не могла тогда уехать, потому что ухаживала за очень старыми родителями. Но в 2000 году я все-таки принял решение и уехал как беженец в Америку с дочкой и внуком. Здесь у меня было много родственников и друзей. Отсюда я еще продолжал руководить нашей кафедрой. Я ездил в Москву к жене и там проводил консультации в нашем и других институтах. Работал с аспирантами, готовил новое издание моей книги.
- А как складывалась ваша жизнь здесь, в Америке?
- Поначалу все было нелегко. Мне было тяжело бросить работу на полном ходу, оставить там жену... Но я все-таки был убежден, что надо сюда перебираться. Не все просто у меня оказалось с языком, хотя раньше я считал, что легко одолею английский. Конечно, первое время ощущал сильную депрессию. Непросто было дочери и внуку. Но дочь довольно быстро вошла в эту жизнь, не стала переучиваться и пошла работать в госпиталь как специалист по ультразвуку. Потом она сдала все экзамены на лайсенз. Сейчас она – супервайзер отдела. Год назад приехала моя жена. Живем мы в Чикаго на Лейк-Шор Драйв, все вроде бы складывается нормально. Я и здесь по-прежнему стараюсь быть очень внимательным к больным людям, меня это интересует. И с точки зрения помощи больным, и чтобы не забывать свои знания и практический опыт. Все-таки за плечами – 55 лет докторской практики.
- Вы, естественно, и здесь интересуетесь медициной? Может быть, и политикой?
- Конечно. На мой взгляд, в американской медицинской практике не очень хорошо вводят больных в курс их терапии. Не очень пристально наблюдают, реже и короче смотрят их. Хотя медицина здесь просто превосходная. И в научном плане, и в техническом, и в опыте лечения. Есть, например, доктора, которые у меня вызывают просто восторг. Но в то же время врачи иногда спешат, потому что больных очень много. Считаю, что в Америке все же следует реформировать медицину и, в частности, увеличить количество врачей. Существующая система страховки делает очень дорогим лечение, врачи вынуждены идти на увеличение цены всего. Но тут должна быть очень большая предварительная работа, если все реформировать. А что касается политики... Я, естественно, слежу за событиями в мире и целиком поддерживаю многие действия американского правительства. Поддерживаю политику республиканской партии, считаю ее более четкой, понятной для людей сегодня. В последние годы я особенно настроился против всяких либералов, несмотря на то, что они много сделали для мира в разных странах. Но сейчас в связи со всякими политкорректностями и тому подобным, в связи с отношением к Израилю, которое меня очень беспокоит, позицию демократической партии я не оцениваю положительно. Хотя и республиканцам, и самим израильтянам тоже нелегко.
- Как вы вообще чувствуете себя в эмигрантской жизни? Чувствуете ли вы определенные психологические перемены в своем мироощущении?
- Эмигрантская жизнь в любом случае нелегкая. И для меня она была такой. Но для деятельного человека она может быть вполне интересной. И даже когда вы в пенсионном возрасте. Можно, во-первых, продолжать интересоваться проблемами, связанными с вашей специальностью и вашей деятельностью до эмиграции, всем новым, что появляется в этой области. Во-вторых, здесь есть возможность очень много читать, получать удовольствие от всех видов искусства в многочисленных музеях и галереях, в концертных залах. Эмиграция – я так бы сказал – позволяет продолжать жизнь. И Америка в этом отношении для нас, беженцев, сделала очень многое...
Нам осталось только поблагодарить Михаила Ионовича Кечкера за интереснейший рассказ. 21 декабря этого года ему исполняется 80 лет. Поздравим же этого замечательного человека с прекрасной датой и пожелаем ему крепкого здоровья и многих жизненных успехов.
Cогласитесь, не так уже часто бывает, что человек, живущий в эмиграции получает сообщение о том, что за научные и практические заслуги очень солидным и авторитетным Американским Биографическим Институтом (ABI) он номинирован в 2006 году, а затем и в 2007-м на почетное звание Международный ученый года (International Scientist of the Year) и специальную Золотую медаль, которая почетно называется Gold Medal for Russia. А еще раньше он являлся номинантом на почетное звание «Ученый года», которое присваивает Международный Биографический Центр в Кембридже (Англия). Такое случилось с одним из интереснейших наших чикагцев Михаилом Ионовичем Кечкером.
Конечно же, захотелось поближе познакомиться с Михаилом Кечкером, побольше узнать о нем, подробнее рассказать читателям. Тем более что о людях нашей эмиграции как в средствах массовой информации, так и просто в виде устных рассказов часто сочиняют всяческие небылицы, выпячивая то, что не является существенным и характерным, и это создает совсем не то общее впечатление. Забегая вперед скажу, что Михаил Кечкер – достойный представитель многих, кто в свое время покинул родные места и живет сегодня в Соединенных Штатах.
- Позвольте, уважаемый Михаил Ионович, задать вначале почти киновопрос. Кто вы, мистер Кечкер? Расскажите, пожалуйста, подробнее о себе.
- Я родился в Москве в семье врачей и организаторов здравоохранения. Отец был в свое время директором Ленинградского мединститута и начальником военно-морского медицинского факультета. Мы жили сначала в Москве, потом переехали в Ленинград, жили там четыре года. Учился я самым обычным образом. В какое-то время увлекся чтением, это было во время Великой Отечественной войны, когда мы были в эвакуации в Свердловске. В декабре 1943 года мы с матерью вернулись в Москву, я пошел в восьмой класс, затем закончил экстерном школу, когда закончилась война. Сначала мне было совсем неясно, куда идти дальше, где продолжать учебу. Поступил в авиационно-технологический институт, закончил первый курс. В 1945 году отец вернулся с фронта, стал работать доцентом в клинике Первого Московского мединститута, вел там интересную работу по лечению больных инфекционным эндокардитом. Это тяжелейшее заболевание, которое до появления пенициллина было практически неизлечимым. Отец был увлечен этой темой; он приходил домой и рассказывал о своих тяжелейших больных, об их лечении, о том, как они в клинике добились уменьшения смертности с 90% до 30%.
- И именно тогда вы решили посвятить свою жизнь медицине?
- Да, все это меня как-то вдохновило, направило, я так увлекся рассказами отца, что решил уходить из своего института в медицинский.
- И не жалеете об этом решении?
- Ни в коем случае. Медицина – это интереснейшая специальность. Я учился у крупнейших профессоров, отличных специалистов. Увлекся терапией еще студентом на кафедре профессора Э.М.Гельштейна, он был в свое время главным терапевтом блокадного Ленинграда. После окончания мединститута я попал в медсанчасть химкомбината под Тулой, рядом с Ясной Поляной. Это было большое терапевтическое отделение на 60 коек. Там я работал сначала три года врачом-терапевтом, потом заведующим отделением, организовал кабинет кардиографии. В эти годы (1952 – 1953) вершилось сфабрикованное Сталиным знаменитое «дело врачей», отца моего арестовали как «врача-убийцу». В 1955 году я поступил в ординатуру Центрального института усовершенствования врачей к профессору Мирону Семеновичу (Соломоновичу) Вовси – двоюродному брату знаменитого Соломона Михоэлса. Мирон Вовси в свое время тоже проходил одним из основных фигурантов по тому же самому «делу врачей». Он был в годы войны главным терапевтом Красной Армии, человеком он был очень интересным, эрудированным, знающим, очень хорошо относился к сотрудникам, в том числе – спасибо ему – и ко мне. Он помог мне выбрать тему, оставил работать в его больнице. В аспирантуру меня в то время не приняли по причине моей национальности. Именно Мирон Семенович посоветовал мне в качестве постоянной темы моих научных исследований выбрать электрокардиографию. Эта тема стала предметом моей постоянной работы, темой кандидатской диссертации, которую я защитил в 1964 году.
- И дальше ваша практическая и научная карьера развивалась сравнительно успешно?
- Мирон Семенович умер в 1961 году у нас на руках в нашей клинике Центрального института усовершенствования врачей. Я стал научным сотрудником кафедры, которую он возглавлял, которая была создана им же в 1936 году. Подготовил докторскую диссертацию, но так получилось, что меня все время прижимали: я просил творческий отпуск – мне отказывали, отказывали и во многом другом. Тем не менее с несколькими сотрудниками я написал книгу «Практическое руководство по электрокардиографии». В основном писал ее я, коллеги помогали. В 1979 году с профессором А.З. Черновым мы написали «Электрокардиографический атлас». Возглавлял кафедру в те годы профессор А.З. Чернов. А докторскую диссертацию я защитил только в 1990 году и стал профессором кафедры кардиологии. Потом она стала называться Первой кафедрой терапии. С 1995 года я стал заведовать этой кафедрой. Основной костяк сотрудников там – те, кто учился у Вовси, у Чернова и у меня. Половина этих сотрудников – евреи, мы были самой еврейской кафедрой в нашем институте. Сейчас этот институт называется так: Российская медицинская академия последипломного образования.
- Если можно, расскажите подробнее о ваших основных исследованиях.
- Вначале все мои работы были посвящены электрокардиографии, функциональной диагностике в кардиологии. Я выступал с докладами на многих международных конгрессах и симпозиумах, на всероссийских съездах. Потом стал руководить секцией функциональной диагностики Московского общества терапевтов. В 1966 году стал действительным членом Академии медикотехнических наук: были приняты во внимание мои работы по проблемам создания электрокардиографической аппаратуры, по математическому анализу ЭКГ, и другие исследования, в том числе и заслужившие Главный приз Международной Лейпцигской ярмарки и медаль ВДНХ СССР. В 1990 – 2000 годах мною были написаны «Руководство по клинической электрокардиографии», вышли три издания книги «Электрокардиографические заключения с иллюстрациями и кратким описанием изменений ЭКГ». В них использован мой опыт работы в клинике, не только научный, но и практический в качестве доктора-исследователя. Дело в том, что я создал новый метод анализа электрокардиограммы – векторный анализ, разработал и педагогику этого анализа. Этот метод преподавания стал основным и наиболее современным в московских и других мединститутах и академиях страны. Я уточнил динамику электрокардиограммы при инфаркте миокарда, при тромбоэмболии легочной артерии, выдвинул и обосновал гипотезу ряда изменений ЭКГ при инфаркте, сделал и ряд других наблюдений и выводов. Мы занимались в научном плане исследованием холестерина и липидов в крови при остром коронарном синдроме, воспалительных проявлениях при нестабильной стенокардии. Занимался также лечением аритмий у больных ишемической болезнью сердца и другими болезнями, провел клинические испытания целого ряда препаратов.
- И все-таки вы приняли решение уехать из той страны. Почему?
- Все начиналось где-то с 1948 года, с убийства Соломона Михоэлса, с истории с генетиками, с так называемыми космополитами. Я тогда уже очень хорошо понял, что все идет от коммунистической партии, от советской системы, и что Сталин играет здесь первенствующую роль. И поэтому я понимал, что антисемитизм – это государственная политика в Советском Союзе. Люди с чувством собственного достоинства, конечно же, глубоко страдали. Я видел, что при каждом удобном случае и детей евреев прижимали и не давали ходу. Мне лично еще в какой-то степени повезло: в течение нескольких лет я исполнял обязанности заведующего кафедрой, в последние годы в институте ко мне относились хорошо. Но в обычной жизни я этот антисемитизм очень чувствовал. Моего сына обидели в пионерском лагере из-за фамилии... Именно он поставил вопрос об отъезде из СССР и в 1990 году уехал в Израиль. По сей день он успешно там работает, он врач, сдал все экзамены и получил высшую категорию ортопеда. Дочь моя не захотела ехать в Израиль. Моя жена русская, и поэтому дети не считаются там евреями. Это, кстати, поначалу очень обижало в Израиле моего сына. Жена моя тоже не могла тогда уехать, потому что ухаживала за очень старыми родителями. Но в 2000 году я все-таки принял решение и уехал как беженец в Америку с дочкой и внуком. Здесь у меня было много родственников и друзей. Отсюда я еще продолжал руководить нашей кафедрой. Я ездил в Москву к жене и там проводил консультации в нашем и других институтах. Работал с аспирантами, готовил новое издание моей книги.
- А как складывалась ваша жизнь здесь, в Америке?
- Поначалу все было нелегко. Мне было тяжело бросить работу на полном ходу, оставить там жену... Но я все-таки был убежден, что надо сюда перебираться. Не все просто у меня оказалось с языком, хотя раньше я считал, что легко одолею английский. Конечно, первое время ощущал сильную депрессию. Непросто было дочери и внуку. Но дочь довольно быстро вошла в эту жизнь, не стала переучиваться и пошла работать в госпиталь как специалист по ультразвуку. Потом она сдала все экзамены на лайсенз. Сейчас она – супервайзер отдела. Год назад приехала моя жена. Живем мы в Чикаго на Лейк-Шор Драйв, все вроде бы складывается нормально. Я и здесь по-прежнему стараюсь быть очень внимательным к больным людям, меня это интересует. И с точки зрения помощи больным, и чтобы не забывать свои знания и практический опыт. Все-таки за плечами – 55 лет докторской практики.
- Вы, естественно, и здесь интересуетесь медициной? Может быть, и политикой?
- Конечно. На мой взгляд, в американской медицинской практике не очень хорошо вводят больных в курс их терапии. Не очень пристально наблюдают, реже и короче смотрят их. Хотя медицина здесь просто превосходная. И в научном плане, и в техническом, и в опыте лечения. Есть, например, доктора, которые у меня вызывают просто восторг. Но в то же время врачи иногда спешат, потому что больных очень много. Считаю, что в Америке все же следует реформировать медицину и, в частности, увеличить количество врачей. Существующая система страховки делает очень дорогим лечение, врачи вынуждены идти на увеличение цены всего. Но тут должна быть очень большая предварительная работа, если все реформировать. А что касается политики... Я, естественно, слежу за событиями в мире и целиком поддерживаю многие действия американского правительства. Поддерживаю политику республиканской партии, считаю ее более четкой, понятной для людей сегодня. В последние годы я особенно настроился против всяких либералов, несмотря на то, что они много сделали для мира в разных странах. Но сейчас в связи со всякими политкорректностями и тому подобным, в связи с отношением к Израилю, которое меня очень беспокоит, позицию демократической партии я не оцениваю положительно. Хотя и республиканцам, и самим израильтянам тоже нелегко.
- Как вы вообще чувствуете себя в эмигрантской жизни? Чувствуете ли вы определенные психологические перемены в своем мироощущении?
- Эмигрантская жизнь в любом случае нелегкая. И для меня она была такой. Но для деятельного человека она может быть вполне интересной. И даже когда вы в пенсионном возрасте. Можно, во-первых, продолжать интересоваться проблемами, связанными с вашей специальностью и вашей деятельностью до эмиграции, всем новым, что появляется в этой области. Во-вторых, здесь есть возможность очень много читать, получать удовольствие от всех видов искусства в многочисленных музеях и галереях, в концертных залах. Эмиграция – я так бы сказал – позволяет продолжать жизнь. И Америка в этом отношении для нас, беженцев, сделала очень многое...
Нам осталось только поблагодарить Михаила Ионовича Кечкера за интереснейший рассказ. 21 декабря этого года ему исполняется 80 лет. Поздравим же этого замечательного человека с прекрасной датой и пожелаем ему крепкого здоровья и многих жизненных успехов.
На палотнах – краявіды радзімы
Паказвае мастак Віктар Колас
Віктар Колас – мастак, які прыехаў з Беларусі ў эміграцыю ў Амэрыку параўнаўча нядаўна, у 2004 годзе. Але цяпер мы маем магчымасьць лепш пазнаёміцца з ім, дзяуючы выставе ягоных твораў, што праходзіць у Чыкага ў Цэнтры “Forever Young”. Мастак піша пераважна пейзажныя творы, працуючы ў клясычнай традыцыйнай манеры жывапісу. “Мой родны кут, як ты мне мілы, забыць цябе ня маю сілы!” – міжволі прыгадваюцца гэтыя славутыя паэтавы радкі, калі глядзіш на карціны, якія тут экспануюцца. На большасьці з іх – краявіды роднай Беларусі. Мы зачараваныя пейзажамі Віктара Коласа, што напоўненыя лірыкай, роздумам, часам радаснымі пачуцьцямі, часам сумнымі.
І назвы гэтых палотнаў вельмі простыя і шчырыя. Вось “Восень” – твор, які перш за ўсё вабіць мяккай танальнасьцю фарбаў. Мастак нібы запрашае пабыць разам з ім у гэтым цені дрэў, зірнуць адтуль з захапленьнем на зялёны луг і лес, а потым на схіл узвышша ўдалечыні, асьветленым сінявой лесу. Некаторыя дэталі пейзажаў мастак выпісвае дэталёва, з фатаграфічнымі падрабязнасьцямі, некаторыя – больш абагулена, эмацыянальна. У палатне “Бярозавы гай” адчуваецца захапленьне стройнымі шэрагамі белых бярозак уздоўж звычайнай вясковай дарогі, такой пазнавальнай, што кліча проста пахадзіць там, палюбавацца той прыгажосьцю. А вось “Старое рэчышча” – крыху іншы па настрою твор. Тут мы бачым куток беларускай зямлі, куды, відаць, ня так лёгка дабрацца. На беразе – зялёная сцяна лесу і каменьні старой запруды. А водная паверхня рачулкі прыгожа адлюстроўвае высокія бела-сінія аблокі. Кампазіцыя гэтай карціны Віктара Коласа выклікае крыху сумны лірычны настрой, як і твор “Беларуская рачулка”, дзе прывабліваюць тонкія каляровыя адценьні і пераходы.
Зусім іншая інтанацыя чытаецца ў карціне “Зіма ў Беларусі”. Мы зьвяртаем увагу на перспектыву ўсяго пейзажу, на адценьні колераў – сініх, белых, блакітных – у адлюстраваньні мастаком неба і зямлі, пакрытай сьнегам. Цікавыя і прывабныя хаткі на сярэднім пляне, палосы кустоўніка, зноў усё тыя ж бярозкі. Блізкая па настрою да гэтай і карціна “Вясковая вуліца” з так любоўна выпісанымі хаткамі у агульнай сьветла-блакітнай гаме. Мы нібы адчуваем і тое, як марозна там, у тым месцы, у той час, калі мастак пісаў гэты пейзаж. І тым ня меней аўтар нібы запрашае нас наблізіцца да гэтых дамкоў, магчыма, зазірнуць у адзін з іх. У творы “Бярозкі ля ракі” прываблівае сваеасаблівая кампазыцыя: водная плынь між двух прывабных берагоў рачулкі, а таксама неба, аблокі, што адлюстроўваюцца ў паверхні вады. Сваеасаблівую сымболіку надаюць і цікава выпісаныя старыя каменьні... Гэтымі і шэрагам іншых карцінаў мастак Віктар Колас, адкрыта і шчыра працягваючы традыцыі клясічнага жывапісу, нібы запрашае нас зноў перанесьціся туды, на тую зямлю, дзе ён нарадзіўся, палюбавацца прыгажосьцю яе непаўторнай прыроды.
А калі мастак прыехаў сюды, у Амэрыку, ён хутка пераканаўся, што ў амэрыканскай, асабліва сельскай пейзажнай натуры многа агульнага з беларускай у лірычным настроі, у сваёй прывабнасьці. Віктар Колас і тут працягвае пісаць пейзажы, стараючыся ў сваёй кампазыцыйнай і фарбавай манеры перадаць прыгажосьць і непаўторнасьць маляўнічых куткоў амэрыканскіх штатаў.
Адна з такіх працаў так і называецца – “Адкрыцьцё Амэрыкі”. Разам з аўтарам мы нібы стаім на ўзгорку каля хвоі сярод буянства жоўтых калосьсяў і ружовых палявых кветак, і перад намі адкрываецца прываблівая далечыня. Цікавыя скалы з пясчанымі абрывамі, з загадкавым храмавым збудаваньнем на адной з роўных пляцовак. А над усёй прасторай – сіняе неба з прыгожымі белымі воблакамі. Пейзаж перадае эмацыянальную атмасферу спакою, радасьці жыцьця.
У амэрыканскіх пейзажах мастака, напісаных апошнім часам, з’яўляюцца цікавыя будынкі, арыгінальныя архітэктурныя збудаваньні. Прываблівае, напрыклад, крыху загадкавая архітэктура двух царкоўных збудаваньняў у карціне “Зімовы пейзаж”, дзе каляровае адзінства зямлі і неба вельмі падобнае на беларускі ландшафт. Загадкавы будынак з шырокім падворкам сярод лесу – аснова кампазыцыі карціны “Арол у небе”. І тут – сымболіка радасьці, прыгажосьці жыцьця. У такіх працах адчуваецца ўплыў на мастака ўжо амэрыканскага жывапісу.
У некаторых карцінах Віктара Коласа мы бачым, як у традыцыйную клясычную жывапісную структуру нібы ўрываюцца матывы і настроі, блізкія да пошукаў імпрэсіяністаў. Гэта адчуваецца ў такіх працах мастака як “Акіянскі бераг”, “Вечар” і іншых. Эмацыянальная загадкавасьць добра адчуваецца ў пейзажы “Бачаньне Аляскі”. Намаляваныя ў ім засьнежаныя горы, елачкі, блакітная стыхія вады нібы запрашаюць нас у сваеасаблівую казку. Такая карціна – і гульня фантазыі, і агульнае ўражаньне ад непаўторных амэрыканскіх пейзажаў.
Пра сябе Віктар Колас расказвае вельмі сьціпла і сьцісла. Нарадзіўся ў вёсцы Высокая гара Бярэзінскага раёну. Маляваць пачаў яшчэ у раньнім дзяцінстве, натхнялі творы мастакоў-клясыкаў ХІХ стагодьдзя. Працаваў у сельскай гаспадарцы, стараўся пісаць жывапіс ў кожны свабодны ад працы час. Але ўзьніклі сур’ёзныя жыцьцёвыя праблемы, і было прынята рашэньне паехаць з сям’ёй у эміграцыю. Зараз жыве і працуе ў адной з кампаній у Чыкага.
Першыя водгукі гледачоў гэтай выставы вельмі станоўчыя. Пажадаем жа Віктару Коласу далейшых посьпехаў у творчасьці і ў новым жыцьці.
Віктар Колас – мастак, які прыехаў з Беларусі ў эміграцыю ў Амэрыку параўнаўча нядаўна, у 2004 годзе. Але цяпер мы маем магчымасьць лепш пазнаёміцца з ім, дзяуючы выставе ягоных твораў, што праходзіць у Чыкага ў Цэнтры “Forever Young”. Мастак піша пераважна пейзажныя творы, працуючы ў клясычнай традыцыйнай манеры жывапісу. “Мой родны кут, як ты мне мілы, забыць цябе ня маю сілы!” – міжволі прыгадваюцца гэтыя славутыя паэтавы радкі, калі глядзіш на карціны, якія тут экспануюцца. На большасьці з іх – краявіды роднай Беларусі. Мы зачараваныя пейзажамі Віктара Коласа, што напоўненыя лірыкай, роздумам, часам радаснымі пачуцьцямі, часам сумнымі.
І назвы гэтых палотнаў вельмі простыя і шчырыя. Вось “Восень” – твор, які перш за ўсё вабіць мяккай танальнасьцю фарбаў. Мастак нібы запрашае пабыць разам з ім у гэтым цені дрэў, зірнуць адтуль з захапленьнем на зялёны луг і лес, а потым на схіл узвышша ўдалечыні, асьветленым сінявой лесу. Некаторыя дэталі пейзажаў мастак выпісвае дэталёва, з фатаграфічнымі падрабязнасьцямі, некаторыя – больш абагулена, эмацыянальна. У палатне “Бярозавы гай” адчуваецца захапленьне стройнымі шэрагамі белых бярозак уздоўж звычайнай вясковай дарогі, такой пазнавальнай, што кліча проста пахадзіць там, палюбавацца той прыгажосьцю. А вось “Старое рэчышча” – крыху іншы па настрою твор. Тут мы бачым куток беларускай зямлі, куды, відаць, ня так лёгка дабрацца. На беразе – зялёная сцяна лесу і каменьні старой запруды. А водная паверхня рачулкі прыгожа адлюстроўвае высокія бела-сінія аблокі. Кампазіцыя гэтай карціны Віктара Коласа выклікае крыху сумны лірычны настрой, як і твор “Беларуская рачулка”, дзе прывабліваюць тонкія каляровыя адценьні і пераходы.
Зусім іншая інтанацыя чытаецца ў карціне “Зіма ў Беларусі”. Мы зьвяртаем увагу на перспектыву ўсяго пейзажу, на адценьні колераў – сініх, белых, блакітных – у адлюстраваньні мастаком неба і зямлі, пакрытай сьнегам. Цікавыя і прывабныя хаткі на сярэднім пляне, палосы кустоўніка, зноў усё тыя ж бярозкі. Блізкая па настрою да гэтай і карціна “Вясковая вуліца” з так любоўна выпісанымі хаткамі у агульнай сьветла-блакітнай гаме. Мы нібы адчуваем і тое, як марозна там, у тым месцы, у той час, калі мастак пісаў гэты пейзаж. І тым ня меней аўтар нібы запрашае нас наблізіцца да гэтых дамкоў, магчыма, зазірнуць у адзін з іх. У творы “Бярозкі ля ракі” прываблівае сваеасаблівая кампазыцыя: водная плынь між двух прывабных берагоў рачулкі, а таксама неба, аблокі, што адлюстроўваюцца ў паверхні вады. Сваеасаблівую сымболіку надаюць і цікава выпісаныя старыя каменьні... Гэтымі і шэрагам іншых карцінаў мастак Віктар Колас, адкрыта і шчыра працягваючы традыцыі клясічнага жывапісу, нібы запрашае нас зноў перанесьціся туды, на тую зямлю, дзе ён нарадзіўся, палюбавацца прыгажосьцю яе непаўторнай прыроды.
А калі мастак прыехаў сюды, у Амэрыку, ён хутка пераканаўся, што ў амэрыканскай, асабліва сельскай пейзажнай натуры многа агульнага з беларускай у лірычным настроі, у сваёй прывабнасьці. Віктар Колас і тут працягвае пісаць пейзажы, стараючыся ў сваёй кампазыцыйнай і фарбавай манеры перадаць прыгажосьць і непаўторнасьць маляўнічых куткоў амэрыканскіх штатаў.
Адна з такіх працаў так і называецца – “Адкрыцьцё Амэрыкі”. Разам з аўтарам мы нібы стаім на ўзгорку каля хвоі сярод буянства жоўтых калосьсяў і ружовых палявых кветак, і перад намі адкрываецца прываблівая далечыня. Цікавыя скалы з пясчанымі абрывамі, з загадкавым храмавым збудаваньнем на адной з роўных пляцовак. А над усёй прасторай – сіняе неба з прыгожымі белымі воблакамі. Пейзаж перадае эмацыянальную атмасферу спакою, радасьці жыцьця.
У амэрыканскіх пейзажах мастака, напісаных апошнім часам, з’яўляюцца цікавыя будынкі, арыгінальныя архітэктурныя збудаваньні. Прываблівае, напрыклад, крыху загадкавая архітэктура двух царкоўных збудаваньняў у карціне “Зімовы пейзаж”, дзе каляровае адзінства зямлі і неба вельмі падобнае на беларускі ландшафт. Загадкавы будынак з шырокім падворкам сярод лесу – аснова кампазыцыі карціны “Арол у небе”. І тут – сымболіка радасьці, прыгажосьці жыцьця. У такіх працах адчуваецца ўплыў на мастака ўжо амэрыканскага жывапісу.
У некаторых карцінах Віктара Коласа мы бачым, як у традыцыйную клясычную жывапісную структуру нібы ўрываюцца матывы і настроі, блізкія да пошукаў імпрэсіяністаў. Гэта адчуваецца ў такіх працах мастака як “Акіянскі бераг”, “Вечар” і іншых. Эмацыянальная загадкавасьць добра адчуваецца ў пейзажы “Бачаньне Аляскі”. Намаляваныя ў ім засьнежаныя горы, елачкі, блакітная стыхія вады нібы запрашаюць нас у сваеасаблівую казку. Такая карціна – і гульня фантазыі, і агульнае ўражаньне ад непаўторных амэрыканскіх пейзажаў.
Пра сябе Віктар Колас расказвае вельмі сьціпла і сьцісла. Нарадзіўся ў вёсцы Высокая гара Бярэзінскага раёну. Маляваць пачаў яшчэ у раньнім дзяцінстве, натхнялі творы мастакоў-клясыкаў ХІХ стагодьдзя. Працаваў у сельскай гаспадарцы, стараўся пісаць жывапіс ў кожны свабодны ад працы час. Але ўзьніклі сур’ёзныя жыцьцёвыя праблемы, і было прынята рашэньне паехаць з сям’ёй у эміграцыю. Зараз жыве і працуе ў адной з кампаній у Чыкага.
Першыя водгукі гледачоў гэтай выставы вельмі станоўчыя. Пажадаем жа Віктару Коласу далейшых посьпехаў у творчасьці і ў новым жыцьці.
BashkobelНезвычайная вобразнасьць мастака Дзімітрыя Башка
У Чыкага ў цэнтры для пажылых эмігрантаў “Forever Young” адбылася выстава вельмі цікавага беларускага мастака Дзімітрыя Башка, які вось ужо 14 гадоў жыве і працуе ў Амэрыцы. Ён нарадзіўся ў Салтанаўшчыне каля старажытнага Нясьвіжа. Па ягоным уласным прызнаньні, ён ужо ў дзяцінстве аблазіў і дасьледваў падмуркі ўсіх навакольных замкаў і храмаў, прычым вельмі падрабязна і дасканальна. Асаблівы каларыт і містыка Нясьвіжа і ягонага навакольля будуць потым прысутнічаць ува многіх жывапісных працах Дзімітрыя. Як і вобразы Навагрудчыны, адкуль родам бацька Дзімітрыя Башка. Ён – сьвятар, якога амаль кожныя чатыры гады пераводзілі на працу ў другі прыход, і сям’я пераязджала разам з ім.
Маляваць хлапец пачаў вельмі рана, але бацькі хацелі, каб ён стаў музыкам. Яго аддалі вучыцца ў Нясьвіжскую музычную школу, потым ён займаўся ў Мададзечанскай мастакоўскай студыі. У Беларускі тэатральна-мастацкі інстытут з першага заходу не прынялі. Забралі ў армію, давялося служыць спачатку ў Чыце ў вучэбцы, потым у спецыяльным танкавым палку ў Манголіі, дзе тры роты з чатырох былі беларускія. Пасьля арміі яго прынялі ў тэатральна-мастацкі інстытут, дзе адразу заўважылт ягоны талент. Ужо на першым курсе ён атрымаў першую прэмію за свой плакат, створаны па матывах жыцьця і творчасьці Янкі Купалы. У той час Дзімітры Башко сустрэўся з вядомым рэстаўратарам Ракіцкім, які працаваў над помнікамі архітэктуры Полацака, і той паказаў яму сапраўдныя роспісы, створаныя ў часы Еўфрасіньні Полацкой і ў пазьнейшыя часы, паказаў, як яны ўзаемадзейнічаюць, перагукаюцца між сабою. Усё гэта зрабіла вельмі моцны ўплыў на далейшую творчасьць маладога мастака.
Потым Дзімітры Башко паехаў вучыцца ў Маскоўскую духоўную семінарыю і ў славутую Школу іканапісу ў Загорску. Навучаньне там вельмі моцна паўплывала на тэматыку і стылістыку ягонага жывапісу. Ён стварае многа жывапісных карцінаў і графічных прац, актыўна ўдзельнічае ў мастакоўскім жыцьці. Прымае ўдзел у розных выставах, многія ягоныя творы захоўваюцца ў прыватных калекцыях у Беларусі, Расіі, Германіі, Злучаных Штатах. У 1994 годзе мастак з сям’ёй прымае рашэньне паехаць жыць у Амэрыку: трэба было лячыць дачку, сур’ёзна захварэўшую пасьля Чарнобылю. У Чыкага Дзімітры Башко быў сьвятаром у беларускай праваслаўнай царкве імя Сьвятога Юр’я, закончыў коледж, атрымаў спецыяльнасьць графіка-дызайнера. Зараз працуе ў адной з дызайнерскіх кампаніяў. Увесь вольны час прысьвячае жывапісу. Яго творы выстаўляліся ў Чыкага на калектыўных экспазіцыях, у тым ліку і на памятнай выставе мастакоў з Беларусі “Зямля пад белымі крыламі”.
У многіх працах мастака апошняга часу прысутнічае сымболіка і вобразнасць, навеяныя роднай Беларусьсю. “Крывавая зямля” – так называецца карціна, дзе на пярэднім узроўні – каменні ля Полацкага храму і каменныя ансамблі, што засталіся на гэтай зямлі пасьля разбурэньня гістарычных помнікаў падчас шматлікіх войнаў. Блізкая тэма і тая ж крывавая зямля і на палатне “Начное лета”. Бачыцца пэўная тэматычная сувязь з гэтым адчуваньнем аўтара і ў складанай па задуме карціне-загадцы “Чацьвёрты ідал”. Мастак тлумачыць, што ў сьвядомасьці кожнага з нас з нараджэньня існуюць нейкія ідалы, якія не даюць успрымаць многае ў сусьвеце як трэба, як гэта ёсць на самой справе... Сваеасаблівы аўтабіяграфічны сымбал-вобраз чытаецца ў адной з апошніх карцін “Птушка”. Аўтар нібы падкрэсьлівае, што птушка, якая ў цэнтры кампазіцыі, прыляцела, як і ён, менавіта з Беларусі сюды, у Амэрыку. А на радзіму вяртае правая частка кампазіцыі – так званая “Слуцкая брама”, якая помніцца многім, якая і сёньня сустракае ўсіх, хто прыязджае ў Нясвіж, вядомы сваёй гісторыяй, сваімі замкамі і храмамі. На заднім фоне кампазіцыі – сілуэты і іншых гістарычных помнікаў гэтага гораду. А там, куды прыляцела гэтая птушка, чытаюцца абрысы Сірс-таўэра ў Чыкага. Зноў-такі злучае ўсё гэта крывавая беларуская зямля, выпісаная мастаком вельмі сакавіта і эмацыянальна.
Шмат якія працы Дмітрыя Башка аб’ядноўваюць тэмы старадаўняй гісторыі, біблейскія і міфалагічныя вобразы. Мастак піша ў рознай тэхніцы – яічнай тэмперай, маслам, у апошні час пераважна акрылікам. Яічнай тэмперай, напрыклад, напісана сымбалічная карціна “Вайна”, дзе мы бачым узброенага конніка ў цяжкіх абарончых латах, які сядзіць на вялізным гіпербалічным кані. У гэтай працы, створанай яшчэ да падзей 11 верасьня, чытаецца прадчуваньне будучай трагедыі. Не выпадковыя і тут, на зямлі, што гарыць, абрысы амерыканскіх будынкаў-вежаў.
Піша мастак і ў жанры хутчэй нацюрморту, але і ў гэтых працах чытаюцца ўласьцівыя аўтару інтанацыі, эмацыянальныя і каларыстычныя матывы. Сымболіка “Грэчаскай вазы” – павага да гісторыі, да старадаўніх легендаў. Кантрастным каляровым каларытам прыцягвае ўвагу карціна “Папараць-кветка”; экспрэсіяй, сваеасаблівым перагукам чырвонага, сіняга, зялёнага, жоўтага колераў – карціна “Ноч. Месяц.” Цікавая каларыстычная загадка і ў працах “Усеначная”, “Індзейскі танец” і іншых.
... Карціна “Муза” сустракае нас дапытлівым і прыветлівым паглядам жаночага персанажу. Жанчына нібы пытаецца: “Я вось такая, а хто вы?” Сымболіка працы – паэтычны пачатак і ў вобразе самой Музы, і ў распрацоўцы фону, усяго, што вакол жаночага партрэту, у загадкавых каляровых злучэньнях і пераходах. А каля карціны “Альтыст” мы чуем гукі музыкі: так натхненна і выразна напісаў мастак партрэт свайго сябра-музыкі. Персанаж паказаны не ў час канцэрту, а ў сябе дома, ён падкрэсьлена іграе дзеля сябе. Адсюль і такая сымбалічная рама, што абрамляе ўсю кампазіцыю. А вось напісаны сангінай “Партрэт старога” прыцягвае на дзіва падрабязнай перадачай усіх характэрных рысаў твару персанажу, які з асаблівым настроем сур’ёзнасьці аналізуе ўсё навакол з вышыні сваіх гадоў. І тут, несумненна, ёсьць свая загадка...
Мы спыніліся толькі на некаторых працах Дзімітрыя Башка, што экспануюцца на гэтай выставе. Кожная з іх прымушае падоўгу пастаяць каля яе, пільна паўзірацца, задумацца, убачыць многія цікавыя выяўленчыя дэталі за асноўнымі рысамі кампазіцыі. Павіншуем таленавітага мастака з гэтай цікавай выставай і пажадаем яму новых творчых посьпехаў.
Маляваць хлапец пачаў вельмі рана, але бацькі хацелі, каб ён стаў музыкам. Яго аддалі вучыцца ў Нясьвіжскую музычную школу, потым ён займаўся ў Мададзечанскай мастакоўскай студыі. У Беларускі тэатральна-мастацкі інстытут з першага заходу не прынялі. Забралі ў армію, давялося служыць спачатку ў Чыце ў вучэбцы, потым у спецыяльным танкавым палку ў Манголіі, дзе тры роты з чатырох былі беларускія. Пасьля арміі яго прынялі ў тэатральна-мастацкі інстытут, дзе адразу заўважылт ягоны талент. Ужо на першым курсе ён атрымаў першую прэмію за свой плакат, створаны па матывах жыцьця і творчасьці Янкі Купалы. У той час Дзімітры Башко сустрэўся з вядомым рэстаўратарам Ракіцкім, які працаваў над помнікамі архітэктуры Полацака, і той паказаў яму сапраўдныя роспісы, створаныя ў часы Еўфрасіньні Полацкой і ў пазьнейшыя часы, паказаў, як яны ўзаемадзейнічаюць, перагукаюцца між сабою. Усё гэта зрабіла вельмі моцны ўплыў на далейшую творчасьць маладога мастака.
Потым Дзімітры Башко паехаў вучыцца ў Маскоўскую духоўную семінарыю і ў славутую Школу іканапісу ў Загорску. Навучаньне там вельмі моцна паўплывала на тэматыку і стылістыку ягонага жывапісу. Ён стварае многа жывапісных карцінаў і графічных прац, актыўна ўдзельнічае ў мастакоўскім жыцьці. Прымае ўдзел у розных выставах, многія ягоныя творы захоўваюцца ў прыватных калекцыях у Беларусі, Расіі, Германіі, Злучаных Штатах. У 1994 годзе мастак з сям’ёй прымае рашэньне паехаць жыць у Амэрыку: трэба было лячыць дачку, сур’ёзна захварэўшую пасьля Чарнобылю. У Чыкага Дзімітры Башко быў сьвятаром у беларускай праваслаўнай царкве імя Сьвятога Юр’я, закончыў коледж, атрымаў спецыяльнасьць графіка-дызайнера. Зараз працуе ў адной з дызайнерскіх кампаніяў. Увесь вольны час прысьвячае жывапісу. Яго творы выстаўляліся ў Чыкага на калектыўных экспазіцыях, у тым ліку і на памятнай выставе мастакоў з Беларусі “Зямля пад белымі крыламі”.
У многіх працах мастака апошняга часу прысутнічае сымболіка і вобразнасць, навеяныя роднай Беларусьсю. “Крывавая зямля” – так называецца карціна, дзе на пярэднім узроўні – каменні ля Полацкага храму і каменныя ансамблі, што засталіся на гэтай зямлі пасьля разбурэньня гістарычных помнікаў падчас шматлікіх войнаў. Блізкая тэма і тая ж крывавая зямля і на палатне “Начное лета”. Бачыцца пэўная тэматычная сувязь з гэтым адчуваньнем аўтара і ў складанай па задуме карціне-загадцы “Чацьвёрты ідал”. Мастак тлумачыць, што ў сьвядомасьці кожнага з нас з нараджэньня існуюць нейкія ідалы, якія не даюць успрымаць многае ў сусьвеце як трэба, як гэта ёсць на самой справе... Сваеасаблівы аўтабіяграфічны сымбал-вобраз чытаецца ў адной з апошніх карцін “Птушка”. Аўтар нібы падкрэсьлівае, што птушка, якая ў цэнтры кампазіцыі, прыляцела, як і ён, менавіта з Беларусі сюды, у Амэрыку. А на радзіму вяртае правая частка кампазіцыі – так званая “Слуцкая брама”, якая помніцца многім, якая і сёньня сустракае ўсіх, хто прыязджае ў Нясвіж, вядомы сваёй гісторыяй, сваімі замкамі і храмамі. На заднім фоне кампазіцыі – сілуэты і іншых гістарычных помнікаў гэтага гораду. А там, куды прыляцела гэтая птушка, чытаюцца абрысы Сірс-таўэра ў Чыкага. Зноў-такі злучае ўсё гэта крывавая беларуская зямля, выпісаная мастаком вельмі сакавіта і эмацыянальна.
Шмат якія працы Дмітрыя Башка аб’ядноўваюць тэмы старадаўняй гісторыі, біблейскія і міфалагічныя вобразы. Мастак піша ў рознай тэхніцы – яічнай тэмперай, маслам, у апошні час пераважна акрылікам. Яічнай тэмперай, напрыклад, напісана сымбалічная карціна “Вайна”, дзе мы бачым узброенага конніка ў цяжкіх абарончых латах, які сядзіць на вялізным гіпербалічным кані. У гэтай працы, створанай яшчэ да падзей 11 верасьня, чытаецца прадчуваньне будучай трагедыі. Не выпадковыя і тут, на зямлі, што гарыць, абрысы амерыканскіх будынкаў-вежаў.
Піша мастак і ў жанры хутчэй нацюрморту, але і ў гэтых працах чытаюцца ўласьцівыя аўтару інтанацыі, эмацыянальныя і каларыстычныя матывы. Сымболіка “Грэчаскай вазы” – павага да гісторыі, да старадаўніх легендаў. Кантрастным каляровым каларытам прыцягвае ўвагу карціна “Папараць-кветка”; экспрэсіяй, сваеасаблівым перагукам чырвонага, сіняга, зялёнага, жоўтага колераў – карціна “Ноч. Месяц.” Цікавая каларыстычная загадка і ў працах “Усеначная”, “Індзейскі танец” і іншых.
... Карціна “Муза” сустракае нас дапытлівым і прыветлівым паглядам жаночага персанажу. Жанчына нібы пытаецца: “Я вось такая, а хто вы?” Сымболіка працы – паэтычны пачатак і ў вобразе самой Музы, і ў распрацоўцы фону, усяго, што вакол жаночага партрэту, у загадкавых каляровых злучэньнях і пераходах. А каля карціны “Альтыст” мы чуем гукі музыкі: так натхненна і выразна напісаў мастак партрэт свайго сябра-музыкі. Персанаж паказаны не ў час канцэрту, а ў сябе дома, ён падкрэсьлена іграе дзеля сябе. Адсюль і такая сымбалічная рама, што абрамляе ўсю кампазіцыю. А вось напісаны сангінай “Партрэт старога” прыцягвае на дзіва падрабязнай перадачай усіх характэрных рысаў твару персанажу, які з асаблівым настроем сур’ёзнасьці аналізуе ўсё навакол з вышыні сваіх гадоў. І тут, несумненна, ёсьць свая загадка...
Мы спыніліся толькі на некаторых працах Дзімітрыя Башка, што экспануюцца на гэтай выставе. Кожная з іх прымушае падоўгу пастаяць каля яе, пільна паўзірацца, задумацца, убачыць многія цікавыя выяўленчыя дэталі за асноўнымі рысамі кампазіцыі. Павіншуем таленавітага мастака з гэтай цікавай выставай і пажадаем яму новых творчых посьпехаў.
“Druk”
Друк – аснова духоўнасьці
Пра кнігу Юрыя Гарбінскага “Беларускі рэлігійны друк на Захадзе”
Кніга вядомага гісторыка і дасьледчыка Юрыя Гарбінскага “Беларускі рэлігійны рух на Захадзе” з першых жа старонак прыцягвае ўвагу шырокім маштабным падыходам аўтара да абранай тэмы, значна шырэйшым, чымсьці гэта абвешчана ў назове выданьня. У выказваньні Зоры Кіпель, пададзеным як эпіграф да ўсяго дасьледваньня, гучыць думка аб тым, што беларускі друк на эміграцыі – гэта частка радзімы, частка ўсёй Беларусі, “якую эміграцыя прадстаўляла... ў сужыцьці з іншымі дзяржавамі й народамі”. Ва ўступе да кнігі падкрэсьліваецца, што крах савецкай імпэрыі ў канцы 90-х гадоў мінулага стагодзьдзя выклікаў шырокую цікавасць да беларускай эміграцыі, да яе гісторыі і да яе друку. І далей сабраныя ў раздзелах гэтага выданьня даведачныя, гістарычныя, аналітычныя, статыстычныя ды іншыя матэрыялы пераканаўча адлюстроўваюць значэньне беларускай прэсы на Захадзе ў захаваньні нацыянальнай духоўнасьці, паказваюць яе ролю “лучніка між людзьмі”, ахоўніка супроць асіміляцыйных працэсаў, ахоўніка роднай мовы, звычаяў, веравызнаньняў, нацыянальнага самапачуцьця.
Аўтар прааналізаваў амаль ці ня ўсе літаратурныя крыніцы па гэтай тэме, прагледзеў і выкарыстаў безьліч архіўных матэрыялаў, у тым ліку і тых, што захоўваюцца ў прыватных зборах, запісаў гутаркі з многімі асобамі, якія мелі дачыненьне да таго, што выдавалася на эміграцыі. Перед чытачом паўстаюць не толькі зьвесткі аб шматлікіх друкаваных выданьнях, але і згадкі пра цікавыя падзеі з гісторыі жыцьця нашых беларусаў у краінах, дзе яны апынуліся ў розныя часы. Узьнікае ўражаньне, што мы чытаем старонкі гісторыі нашай эміграцыі і асэнсоўваем увогульле яе значэньне ў нацыянальнай гісторыі беларусаў.
Першы раздзел кнігі прысьвечаны самым розным асьпектам стану вывучэньня гэтай праблемы. Узгадваюцца першыя цікавыя дасьледваньні пра беларускую замежную прэсу; сярод іх, напрыклад такія, як “На чыстым аркушы, або рэдкі феномен рукапіснага друку” А.Адамовіча (Мюнхэн, 1947), або “Кароткі начырк да гісторыі беларускага часапісьменства”(Нямеччына, 1950). Пасьля Другой сусьветнай вайны вельмі многа беларусаў апынулася ў Нямеччыне, і там свая журналістыка пачыналася з рукапіснага і рататарнага друку – іншыя магчымасьці з’явіліся не адразу. Беларускія артыкулы з’яўляліся тады і ў іншамоўных выданьнях – гішпанскіх, украінскіх ды іншых. А потым пачалі з’яўляцца сапраўдныя друкаваныя беларускія часапісы: “Пагоня”, “Шляхам Жыцьця”, “Крывіцкі Сьветач”, “Беларускі Царкоўны Голас”, “Беларус на Чужыне” ды іншыя. Юры Гарбінскі ў гэтым і ў наступных разьдзелах падрабязна расказвае пра многія падзеі ў беларускім друку таго часу. Трапна і дакладна палемізуе аўтар з негатыўнымі ацэнкамі беларускіх замежных публікацыяў, што з’яўляліся на радзіме ў той час і пазьней. Ён прыводзіць цытаты з вельмі тэндэнцыйнага агляду вядомага пісьменьніка Барыса Сачанкі “Беларуская эміграцыя: факты і меркаваньні”, паказвае яўную пракамуністычную, прасавецкую палітызаванасьць гэтай публікацыі. Зрэшты, такіх прыкладаў можна было б прывесьці замнога. (Са свайго вопыту прыгадваю, што толькі не давялося чытаць тады ў падсавецкі час пра беларусаў у замежжы!). Трапна прыводзіць Юры Гарбінскі і цытату з “Адказу Барысу Сачанку” К.Акулы, дзе апрача прынцыповай нязгоды сказана яшчэ і пра тое, што беларусы на эміграцыі “аддавалі цяжка запрацаваныя грошы, каб выдаваць “Запісы”, газэты і часапісы, будаваць сьвятыні і грамадскія дамы, пры ўсім гэтым змагаючыся праз свае публікацыі з вялікім патокам небясьпечнае хлусьні з Масквы і Менску”. Згаданая палеміка і сёньня ня страціла сваёй актуальнасьці.
Уражваюць і сабраныя аўтарам дакладныя зьвесткі і прыклады пра беларускі друк у першыя паваенныя гады і пазьней, а таксама прыведзеныя ўзоры ўліку і статыстыкі з таго часу, напрыклад, зьвесткі аб беларускай прэсе на эміграцыі ў шасьці краінах, надрукаваныя ў часапісе “Божым Шляхам” № 1(28), Парыж, 1950 г., ды і пазьней у гэтым жа ды і ў іншых беларускіх выданьнях. Трэба увогульле адзначыць шырокае выкарыстаньне Юрыем Гарбінскім зьвестак з самых розных бібліяграфічных выданьняў, цытаваньне і спасылкі на працы шэрагу выдатных дасьледчыкаў у галіне беларускай бібліяграфіі, такіх як М.Панькоў, Зора і Вітаўт Кіпелі, Ч.Будзька, Ю.Віцьбіч, Я.Запруднік, В. Тумаш, пазьней – Л.Юрэвіч ды многія іншыя.
Наступны разьдзел гэтай кнігі прысьвечаны агульнаму шырокаму разгляду беларускага перыядычнага друку на Захадзе. Найперш дасьледуецца яго тэматыка, шляхі і спецыфіка яго разьвіцьця, профілі выданьняў, іх перыядычнасьць. Зьвяртаецца ўвага на многія цяжкасьці арганізацыі друку пасьля выезду беларусаў у 50-я гады з Нямеччыны ў розныя краіны. Аўтар падкрэсьлівае, што разгляд усёй перыёдыкі беларускай дыяспары на Захадзе асабліва неабходны як зварот да кантэксту, у якім функцыянавалі непасрэдна рэлігійныя выданьні. Таму, магчыма, і атрымалася так, што кніга, прысьвечаная (як падкрэслена ў загалоўку) рэлігійнаму друку, распавядае ўвогульле і найбольш аб усіх беларускіх перыядычных выланьнях дыяспары. І ад гэтага толькі ўзрастае цікавасьць да кнігі Юрыя Гарбінскага, яе даведачна-пазнавальнае значэньне.
Аўтар спасылаецца на шэраг вельмі цікавых дакумэнтаў таго часу, многія з іх цытуе. Уражвае, напрыклад, запіс справаздачы з пасяджэньня пленуму Беларускае Цэнтральнае Рады ў Берліне 4 сьнежня 1944 году. Цікава, што праблемы беларускай прэсы ўжо тады разглядаліся неадрыўна ад усіх праблемаў жыцьця эміграцыі. Толькі ў Нямеччыне за некалькі паваенных гадоў зафіксавана 120 (!) назоваў беларускіх выданьняў. Потым беларуская прэса пачала з’яўляцца ў іншых краінах: Аўстрыі, Бельгіі, Францыі, Вялікабрытаніі, Гішпаніі, Ватыкане, Італіі, Канадзе, Аргентыне, Аўстраліі і, вядома, у Злучаных Штатах Амэрыкі. Прыводзяцца некаторыя вельмі паказальныя статыстычныя зьвесткі: у 1945 – 2005 гадах беларуская дыяспара выдавала 361 беларускамоўны перыёдык і ўдзельнічала ў выпуску 65 іншамоўных друкаў, агульная колькасьць нумароў склала больш за 7300.
У кнізе прасочваюцца працэсы ўзьнікненьня многіх выданьняў, расказваецца аб іх стваральніках і выдаўцах, гаворыцца аб шматлікіх арганізацыйных і прафесійных цяжкасьцях гэтай справы. Мы даведваемся, напрыклад, аб тым, што пэўныя структуры беларускай дыяспары ў Амэрыцы пачалі фармавацца на пачатку 20-х гадоў мінулага стагодьдзя ў Нью-Йорку і Чыкага. Юры Гарбінскі пераканаўча паказвае, што ўзьнікненьне нашай эміграцыйнай прэсы непасрэдна звязана з дзейнасьцю шэрагу грамадскіх і рэлігійных арганізацыяў. Прыемна было, між іншым, даведацца, што ў нас у Чыкага ўжо ў кастрычніку 1926 года пачала выходзіць газэта “Беларуская Трыбуна”. А ўвогульле ў ЗША ў 1948 – 2005 гадах друкаваліся 123 беларускія выданьні. Сучасным чытачам, вядома, будуць цікавыя і лічбы, што сьведчаць пра іх тэматычна-функцыянальную разнастайнасьць: грамадска-палітычныя – 56, рэлігійныя – 28, навукова-прафесійныя – 14, моладзева-скаўцкія – 12, літаратурна-грамадскія – 9, вайскова-ветэранскія – 3, гумарыстычна-сатырычныя – 1. Акрамя газэтаў і часопісаў, выдаваліся і іншыя друкаваныя формы: бюлетэні, камунікаты, абмежнікі (інфармацыя і важныя загады), календары, паштоўкі... Прыводзяцца ў кнізе і шматлікія імёны тых асобаў, хто браў актыўны ўдзел у такой патрэбнай і неабходнай выдавецкай справе. Расказваецца і пра тое, як нялёгка ўсё наладжвалася і рабілася, як канкрэтна спрыялі друку грамадска-палітычныя арганізацыі і рэлігійныя структуры, з якімі цяжкасьцямі сустракаліся тыя асобы, хто непасрэдна рэдагаваў, фінансаваў, рыхтаваў і распаўсюджваў гэтыя выданьні. Падрабязна аналізуе аўтар тэматыку публікацыяў і асноўныя рубрыкі друку, формы і жанры прэсы, ужываньне кірыліцы і лацінікі, тэхнічныя параметры і спосабы памнажэньня друкаванай прадукцыі, прыводзіць нават зьвесткі пра фарматы, памеры і тыражы перыядычных выданьняў.
Наступны вялікі разьдзел прысьвечаны непасрэдна беларускай рэлігійнай перыёдыцы, шляхам і параметрам яе разьвіцьця. Мы даведваемся, што яна пачыналася ў 1913 – 1920 гадах асобнымі каталіцкімі выданьнямі, а ў міжваенны перыяд у Другой Рэчы Паспалітай выходзіла 13 беларускіх перыёдыкаў. Асобныя нешматлікія богаслужбовыя і царкоўна-нарматыўныя друкі з’явіліся падчас нямецкай акупацыі ў гады Другой сусьветнай вайны. Прыводзяцца вельмі паказальныя зьвесткі і аб тым, што ў падсавецкай Беларусі ў 1920 – 1941 і 1944 – 1988 гадах легальна ня выйшла ніводага беларускамоўнага царкоўнага выданьня.
Вядома, менавіта на эміграцыі пачала актыўна разьвівацца справа друкаваньня рэлігійных перыядычных выданьняў. Аўтар прыводзіць пераканаўчыя зьвесткі па розных краінах, дзе была і ёсьць наша дыяспара. Зноў пераконваюць лічбы статыстыкі: ў 1946 – 2005 гадах нашымі эмігрантамі на Захадзе выдавалася 78 рэлігійных перыёдыкаў і календароў: 68 – беларускамоўных і 10 – англамоўных. А прапорцыі з улікам канфэсійнай прыналежнасьці выглядаюць так: праваслаўную прэсу і календары прадстаўляюць 34 выданьні, каталіцкія – 21, пратэстанцкія – 13.
Вельмі цікавыя запісаныя Юрыем Гарбінскім разважаньні многіх вядомых асобаў нашай эміграцыі адносна ролі і значэньня рэлігійных друкаў у жыцьці розных пакаленьняў дыяспары. Вядомы гісторык і публіцыст Ян Запруднік, напрыклад, зьвяртае ўвагу на тое, што беларускія цэрквы былі месцам аб’яднаньня людзей не толькі па прычыне іх нацыянальнай сьвядомасьці. Людзі ведалі, што “царква вучыць дабру, царква спрыяла таварыскім сустрэчам, знаёмствам, і адначасна была месцам малітвы”. Зыходзячы з гэтых меркаваньняў і ідзе ў кнізе далейшы падрабязны разгляд рэлігійных беларускіх друкаў у розных краінах. Вельмі прыемна было чытаць пра выданьні ў нас у Чыкага, такія як “Беларуская Царква”, “Беларускі Праваслаўны Часапіс” і іншыя, пра самаадданых ініцыятараў і дзеячоў выдавецкіх справаў – Вацлава Пануцэвіча, Нікодыма Жызьнеўскага і шэраг іншых. Цікава было дазнацца, напрыклад, што “Беларускі Праваслаўны Часапіс” выдавала каталіцкая вуніяцкая суполка. Мы знаёмімся са складамі рэдакцыяў многіх рэлігійных часапісаў і календароў, чытаем водгукі і нават поўныя лісты ў друкаваныя выданьні ад асобных чытачоў у розныя гады і ў розных краінах.
Падрабязна даследуецца ў кнізе зьмест, тэматыка матэрыялаў і жанры беларускай рэлігійнай прэсы. Апрача артыкулаў непасрэдна на розныя рэлігійныя тэмы, там друкаваліся зьвесткі пра духоўнае і грамадска-культурнае жыцьцё ў замежжы і падсавецкай Беларусі, асьвятляліся выжныя рэлігійныя і іншыя падзеі міжнароднага маштабу і ўдзел у іх беларусаў. Распавядалася пра нацыянальныя сьвяты беларусаў і народаў краін, дзе жыла наша дыяспара, паведамлялася пра творы беларускіх пісьменьнікаў, часам друкаваліся асобныя ўрыўкі з іх. Гаворыцца ў дасьледваньні пра даволі высокі ўзровень мовы беларускіх рэлігійных выданьняў, пра многія арганізацыйныя і фінансавыя цяжкасьці, пра праблемы распаўсюджваньня друку.
Асобны разьдзел прысьвечаны самым разнастайным так званым графічным друкам беларускай дыяспары. Расказваецца пра выданьне паштовак, як рэлігійных, так і сьвецкіх; прычым праследжваецца гісторыя іх выданьня на Беларусі і ў дыяспары. Мы даведваемся таксама пра выданьне картак-памятак, альбомаў, паштовых марак і проста друкаваных налепкаў.
Нельга не адзначыць і вельмі высокі паліграфічны ўзровень гэтай кнігі Юрыя Гарбінскага. Уражваюць самыя разнастайныя, вельмі старанна выкананыя даведачныя табліцы, схэмы і дыяграмы. Асабліва гэта датычыцца каляровых, цікава складзеных і намаляваных параўнаўчых дыяграмаў з самымі рознымі паказчыкамі дадзеных аб беларускім друку ў розных краінах. Амаль трэцюю частку аб’ёму ўсёй кнігі складаюць шматлікія каляровыя ілюстрацыі: вокладкі нашага друку ў дыяспары, малюнкі, фотаздымкі, што былі зьмешчаны ў выданьнях, асобныя тэматычныя налепкі, памятныя паштоўкі. Усё гэта ўспрыймаецца як каталёг сваеасаблівай выставы беларускага друку. Да кнігі далучаны і кампутарны дыск CD з рознымі тэматычнымі табліцамі і статыстычнымі паказчыкамі перыядычных ды іншых публікацыяў. І завяршаюць выданьне шматлікія паказальнікі: пералік архіўных крыніц, сьпіс асобаў, зь якімі аўтар сустракаўся і запісаў размовы, пералік выкарыстанай літаратуры, агульны паказьнік назоваў усяго друку, пра які ішла размова, паказьнік асобаў, што ўзгадваюцца ў выданьні, паказьнік геаграфічных назваў. Заканчваецца кніга падагульняючымі артыкуламі на польскай і ангельскай мовах.
Кніга “Беларускі рэлігійны друк на Захадзе” выдадзена пры непасрэдным удзеле і дапамозе Беларускага Інстытуту Навукі і Мастацтва, Катэдры Беларускай Філялёгіі Факультэту Прыкладной Лінгвістыкі і Ўсходнеславянскіх Філялёгіяў Варшаўскага Ўніверсітэту, Інстытуту Славістыкі Польскай Акадэміі Навук. Падзякуем гэтыя ўстановы, а таксама аўтара – Юрыя Гарбінскага за яго тытанічную працу, за вельмі высокі навуковы ўзровень гэтага дасьледваньня. Тое, што ён зрабіў – гэта сваеасаблівая энцыкляпедыя духоўнага беларускага жыцьця. Знаёмства са зьместам і падрабязнасьцямі гэтай кнігі ў наш час, даволі складаны і нялёгкі з пункту гледжаньня нацыянальнага адраджэньня, дае неабходнае адчуваньне сур’ёзнасьці і глыбіні зробленага ў беларускай дыяспары за многія гады. Мы яшчэ раз пераконваемся ў значнасьці выяў беларускай духоўнасьці, у тым, што яны могуць і павінны стаць асновай нашай агульнай мэты – свабоднай і незалежнай беларускай дзяржавы.
Пра кнігу Юрыя Гарбінскага “Беларускі рэлігійны друк на Захадзе”
Кніга вядомага гісторыка і дасьледчыка Юрыя Гарбінскага “Беларускі рэлігійны рух на Захадзе” з першых жа старонак прыцягвае ўвагу шырокім маштабным падыходам аўтара да абранай тэмы, значна шырэйшым, чымсьці гэта абвешчана ў назове выданьня. У выказваньні Зоры Кіпель, пададзеным як эпіграф да ўсяго дасьледваньня, гучыць думка аб тым, што беларускі друк на эміграцыі – гэта частка радзімы, частка ўсёй Беларусі, “якую эміграцыя прадстаўляла... ў сужыцьці з іншымі дзяржавамі й народамі”. Ва ўступе да кнігі падкрэсьліваецца, што крах савецкай імпэрыі ў канцы 90-х гадоў мінулага стагодзьдзя выклікаў шырокую цікавасць да беларускай эміграцыі, да яе гісторыі і да яе друку. І далей сабраныя ў раздзелах гэтага выданьня даведачныя, гістарычныя, аналітычныя, статыстычныя ды іншыя матэрыялы пераканаўча адлюстроўваюць значэньне беларускай прэсы на Захадзе ў захаваньні нацыянальнай духоўнасьці, паказваюць яе ролю “лучніка між людзьмі”, ахоўніка супроць асіміляцыйных працэсаў, ахоўніка роднай мовы, звычаяў, веравызнаньняў, нацыянальнага самапачуцьця.
Аўтар прааналізаваў амаль ці ня ўсе літаратурныя крыніцы па гэтай тэме, прагледзеў і выкарыстаў безьліч архіўных матэрыялаў, у тым ліку і тых, што захоўваюцца ў прыватных зборах, запісаў гутаркі з многімі асобамі, якія мелі дачыненьне да таго, што выдавалася на эміграцыі. Перед чытачом паўстаюць не толькі зьвесткі аб шматлікіх друкаваных выданьнях, але і згадкі пра цікавыя падзеі з гісторыі жыцьця нашых беларусаў у краінах, дзе яны апынуліся ў розныя часы. Узьнікае ўражаньне, што мы чытаем старонкі гісторыі нашай эміграцыі і асэнсоўваем увогульле яе значэньне ў нацыянальнай гісторыі беларусаў.
Першы раздзел кнігі прысьвечаны самым розным асьпектам стану вывучэньня гэтай праблемы. Узгадваюцца першыя цікавыя дасьледваньні пра беларускую замежную прэсу; сярод іх, напрыклад такія, як “На чыстым аркушы, або рэдкі феномен рукапіснага друку” А.Адамовіча (Мюнхэн, 1947), або “Кароткі начырк да гісторыі беларускага часапісьменства”(Нямеччына, 1950). Пасьля Другой сусьветнай вайны вельмі многа беларусаў апынулася ў Нямеччыне, і там свая журналістыка пачыналася з рукапіснага і рататарнага друку – іншыя магчымасьці з’явіліся не адразу. Беларускія артыкулы з’яўляліся тады і ў іншамоўных выданьнях – гішпанскіх, украінскіх ды іншых. А потым пачалі з’яўляцца сапраўдныя друкаваныя беларускія часапісы: “Пагоня”, “Шляхам Жыцьця”, “Крывіцкі Сьветач”, “Беларускі Царкоўны Голас”, “Беларус на Чужыне” ды іншыя. Юры Гарбінскі ў гэтым і ў наступных разьдзелах падрабязна расказвае пра многія падзеі ў беларускім друку таго часу. Трапна і дакладна палемізуе аўтар з негатыўнымі ацэнкамі беларускіх замежных публікацыяў, што з’яўляліся на радзіме ў той час і пазьней. Ён прыводзіць цытаты з вельмі тэндэнцыйнага агляду вядомага пісьменьніка Барыса Сачанкі “Беларуская эміграцыя: факты і меркаваньні”, паказвае яўную пракамуністычную, прасавецкую палітызаванасьць гэтай публікацыі. Зрэшты, такіх прыкладаў можна было б прывесьці замнога. (Са свайго вопыту прыгадваю, што толькі не давялося чытаць тады ў падсавецкі час пра беларусаў у замежжы!). Трапна прыводзіць Юры Гарбінскі і цытату з “Адказу Барысу Сачанку” К.Акулы, дзе апрача прынцыповай нязгоды сказана яшчэ і пра тое, што беларусы на эміграцыі “аддавалі цяжка запрацаваныя грошы, каб выдаваць “Запісы”, газэты і часапісы, будаваць сьвятыні і грамадскія дамы, пры ўсім гэтым змагаючыся праз свае публікацыі з вялікім патокам небясьпечнае хлусьні з Масквы і Менску”. Згаданая палеміка і сёньня ня страціла сваёй актуальнасьці.
Уражваюць і сабраныя аўтарам дакладныя зьвесткі і прыклады пра беларускі друк у першыя паваенныя гады і пазьней, а таксама прыведзеныя ўзоры ўліку і статыстыкі з таго часу, напрыклад, зьвесткі аб беларускай прэсе на эміграцыі ў шасьці краінах, надрукаваныя ў часапісе “Божым Шляхам” № 1(28), Парыж, 1950 г., ды і пазьней у гэтым жа ды і ў іншых беларускіх выданьнях. Трэба увогульле адзначыць шырокае выкарыстаньне Юрыем Гарбінскім зьвестак з самых розных бібліяграфічных выданьняў, цытаваньне і спасылкі на працы шэрагу выдатных дасьледчыкаў у галіне беларускай бібліяграфіі, такіх як М.Панькоў, Зора і Вітаўт Кіпелі, Ч.Будзька, Ю.Віцьбіч, Я.Запруднік, В. Тумаш, пазьней – Л.Юрэвіч ды многія іншыя.
Наступны разьдзел гэтай кнігі прысьвечаны агульнаму шырокаму разгляду беларускага перыядычнага друку на Захадзе. Найперш дасьледуецца яго тэматыка, шляхі і спецыфіка яго разьвіцьця, профілі выданьняў, іх перыядычнасьць. Зьвяртаецца ўвага на многія цяжкасьці арганізацыі друку пасьля выезду беларусаў у 50-я гады з Нямеччыны ў розныя краіны. Аўтар падкрэсьлівае, што разгляд усёй перыёдыкі беларускай дыяспары на Захадзе асабліва неабходны як зварот да кантэксту, у якім функцыянавалі непасрэдна рэлігійныя выданьні. Таму, магчыма, і атрымалася так, што кніга, прысьвечаная (як падкрэслена ў загалоўку) рэлігійнаму друку, распавядае ўвогульле і найбольш аб усіх беларускіх перыядычных выланьнях дыяспары. І ад гэтага толькі ўзрастае цікавасьць да кнігі Юрыя Гарбінскага, яе даведачна-пазнавальнае значэньне.
Аўтар спасылаецца на шэраг вельмі цікавых дакумэнтаў таго часу, многія з іх цытуе. Уражвае, напрыклад, запіс справаздачы з пасяджэньня пленуму Беларускае Цэнтральнае Рады ў Берліне 4 сьнежня 1944 году. Цікава, што праблемы беларускай прэсы ўжо тады разглядаліся неадрыўна ад усіх праблемаў жыцьця эміграцыі. Толькі ў Нямеччыне за некалькі паваенных гадоў зафіксавана 120 (!) назоваў беларускіх выданьняў. Потым беларуская прэса пачала з’яўляцца ў іншых краінах: Аўстрыі, Бельгіі, Францыі, Вялікабрытаніі, Гішпаніі, Ватыкане, Італіі, Канадзе, Аргентыне, Аўстраліі і, вядома, у Злучаных Штатах Амэрыкі. Прыводзяцца некаторыя вельмі паказальныя статыстычныя зьвесткі: у 1945 – 2005 гадах беларуская дыяспара выдавала 361 беларускамоўны перыёдык і ўдзельнічала ў выпуску 65 іншамоўных друкаў, агульная колькасьць нумароў склала больш за 7300.
У кнізе прасочваюцца працэсы ўзьнікненьня многіх выданьняў, расказваецца аб іх стваральніках і выдаўцах, гаворыцца аб шматлікіх арганізацыйных і прафесійных цяжкасьцях гэтай справы. Мы даведваемся, напрыклад, аб тым, што пэўныя структуры беларускай дыяспары ў Амэрыцы пачалі фармавацца на пачатку 20-х гадоў мінулага стагодьдзя ў Нью-Йорку і Чыкага. Юры Гарбінскі пераканаўча паказвае, што ўзьнікненьне нашай эміграцыйнай прэсы непасрэдна звязана з дзейнасьцю шэрагу грамадскіх і рэлігійных арганізацыяў. Прыемна было, між іншым, даведацца, што ў нас у Чыкага ўжо ў кастрычніку 1926 года пачала выходзіць газэта “Беларуская Трыбуна”. А ўвогульле ў ЗША ў 1948 – 2005 гадах друкаваліся 123 беларускія выданьні. Сучасным чытачам, вядома, будуць цікавыя і лічбы, што сьведчаць пра іх тэматычна-функцыянальную разнастайнасьць: грамадска-палітычныя – 56, рэлігійныя – 28, навукова-прафесійныя – 14, моладзева-скаўцкія – 12, літаратурна-грамадскія – 9, вайскова-ветэранскія – 3, гумарыстычна-сатырычныя – 1. Акрамя газэтаў і часопісаў, выдаваліся і іншыя друкаваныя формы: бюлетэні, камунікаты, абмежнікі (інфармацыя і важныя загады), календары, паштоўкі... Прыводзяцца ў кнізе і шматлікія імёны тых асобаў, хто браў актыўны ўдзел у такой патрэбнай і неабходнай выдавецкай справе. Расказваецца і пра тое, як нялёгка ўсё наладжвалася і рабілася, як канкрэтна спрыялі друку грамадска-палітычныя арганізацыі і рэлігійныя структуры, з якімі цяжкасьцямі сустракаліся тыя асобы, хто непасрэдна рэдагаваў, фінансаваў, рыхтаваў і распаўсюджваў гэтыя выданьні. Падрабязна аналізуе аўтар тэматыку публікацыяў і асноўныя рубрыкі друку, формы і жанры прэсы, ужываньне кірыліцы і лацінікі, тэхнічныя параметры і спосабы памнажэньня друкаванай прадукцыі, прыводзіць нават зьвесткі пра фарматы, памеры і тыражы перыядычных выданьняў.
Наступны вялікі разьдзел прысьвечаны непасрэдна беларускай рэлігійнай перыёдыцы, шляхам і параметрам яе разьвіцьця. Мы даведваемся, што яна пачыналася ў 1913 – 1920 гадах асобнымі каталіцкімі выданьнямі, а ў міжваенны перыяд у Другой Рэчы Паспалітай выходзіла 13 беларускіх перыёдыкаў. Асобныя нешматлікія богаслужбовыя і царкоўна-нарматыўныя друкі з’явіліся падчас нямецкай акупацыі ў гады Другой сусьветнай вайны. Прыводзяцца вельмі паказальныя зьвесткі і аб тым, што ў падсавецкай Беларусі ў 1920 – 1941 і 1944 – 1988 гадах легальна ня выйшла ніводага беларускамоўнага царкоўнага выданьня.
Вядома, менавіта на эміграцыі пачала актыўна разьвівацца справа друкаваньня рэлігійных перыядычных выданьняў. Аўтар прыводзіць пераканаўчыя зьвесткі па розных краінах, дзе была і ёсьць наша дыяспара. Зноў пераконваюць лічбы статыстыкі: ў 1946 – 2005 гадах нашымі эмігрантамі на Захадзе выдавалася 78 рэлігійных перыёдыкаў і календароў: 68 – беларускамоўных і 10 – англамоўных. А прапорцыі з улікам канфэсійнай прыналежнасьці выглядаюць так: праваслаўную прэсу і календары прадстаўляюць 34 выданьні, каталіцкія – 21, пратэстанцкія – 13.
Вельмі цікавыя запісаныя Юрыем Гарбінскім разважаньні многіх вядомых асобаў нашай эміграцыі адносна ролі і значэньня рэлігійных друкаў у жыцьці розных пакаленьняў дыяспары. Вядомы гісторык і публіцыст Ян Запруднік, напрыклад, зьвяртае ўвагу на тое, што беларускія цэрквы былі месцам аб’яднаньня людзей не толькі па прычыне іх нацыянальнай сьвядомасьці. Людзі ведалі, што “царква вучыць дабру, царква спрыяла таварыскім сустрэчам, знаёмствам, і адначасна была месцам малітвы”. Зыходзячы з гэтых меркаваньняў і ідзе ў кнізе далейшы падрабязны разгляд рэлігійных беларускіх друкаў у розных краінах. Вельмі прыемна было чытаць пра выданьні ў нас у Чыкага, такія як “Беларуская Царква”, “Беларускі Праваслаўны Часапіс” і іншыя, пра самаадданых ініцыятараў і дзеячоў выдавецкіх справаў – Вацлава Пануцэвіча, Нікодыма Жызьнеўскага і шэраг іншых. Цікава было дазнацца, напрыклад, што “Беларускі Праваслаўны Часапіс” выдавала каталіцкая вуніяцкая суполка. Мы знаёмімся са складамі рэдакцыяў многіх рэлігійных часапісаў і календароў, чытаем водгукі і нават поўныя лісты ў друкаваныя выданьні ад асобных чытачоў у розныя гады і ў розных краінах.
Падрабязна даследуецца ў кнізе зьмест, тэматыка матэрыялаў і жанры беларускай рэлігійнай прэсы. Апрача артыкулаў непасрэдна на розныя рэлігійныя тэмы, там друкаваліся зьвесткі пра духоўнае і грамадска-культурнае жыцьцё ў замежжы і падсавецкай Беларусі, асьвятляліся выжныя рэлігійныя і іншыя падзеі міжнароднага маштабу і ўдзел у іх беларусаў. Распавядалася пра нацыянальныя сьвяты беларусаў і народаў краін, дзе жыла наша дыяспара, паведамлялася пра творы беларускіх пісьменьнікаў, часам друкаваліся асобныя ўрыўкі з іх. Гаворыцца ў дасьледваньні пра даволі высокі ўзровень мовы беларускіх рэлігійных выданьняў, пра многія арганізацыйныя і фінансавыя цяжкасьці, пра праблемы распаўсюджваньня друку.
Асобны разьдзел прысьвечаны самым разнастайным так званым графічным друкам беларускай дыяспары. Расказваецца пра выданьне паштовак, як рэлігійных, так і сьвецкіх; прычым праследжваецца гісторыя іх выданьня на Беларусі і ў дыяспары. Мы даведваемся таксама пра выданьне картак-памятак, альбомаў, паштовых марак і проста друкаваных налепкаў.
Нельга не адзначыць і вельмі высокі паліграфічны ўзровень гэтай кнігі Юрыя Гарбінскага. Уражваюць самыя разнастайныя, вельмі старанна выкананыя даведачныя табліцы, схэмы і дыяграмы. Асабліва гэта датычыцца каляровых, цікава складзеных і намаляваных параўнаўчых дыяграмаў з самымі рознымі паказчыкамі дадзеных аб беларускім друку ў розных краінах. Амаль трэцюю частку аб’ёму ўсёй кнігі складаюць шматлікія каляровыя ілюстрацыі: вокладкі нашага друку ў дыяспары, малюнкі, фотаздымкі, што былі зьмешчаны ў выданьнях, асобныя тэматычныя налепкі, памятныя паштоўкі. Усё гэта ўспрыймаецца як каталёг сваеасаблівай выставы беларускага друку. Да кнігі далучаны і кампутарны дыск CD з рознымі тэматычнымі табліцамі і статыстычнымі паказчыкамі перыядычных ды іншых публікацыяў. І завяршаюць выданьне шматлікія паказальнікі: пералік архіўных крыніц, сьпіс асобаў, зь якімі аўтар сустракаўся і запісаў размовы, пералік выкарыстанай літаратуры, агульны паказьнік назоваў усяго друку, пра які ішла размова, паказьнік асобаў, што ўзгадваюцца ў выданьні, паказьнік геаграфічных назваў. Заканчваецца кніга падагульняючымі артыкуламі на польскай і ангельскай мовах.
Кніга “Беларускі рэлігійны друк на Захадзе” выдадзена пры непасрэдным удзеле і дапамозе Беларускага Інстытуту Навукі і Мастацтва, Катэдры Беларускай Філялёгіі Факультэту Прыкладной Лінгвістыкі і Ўсходнеславянскіх Філялёгіяў Варшаўскага Ўніверсітэту, Інстытуту Славістыкі Польскай Акадэміі Навук. Падзякуем гэтыя ўстановы, а таксама аўтара – Юрыя Гарбінскага за яго тытанічную працу, за вельмі высокі навуковы ўзровень гэтага дасьледваньня. Тое, што ён зрабіў – гэта сваеасаблівая энцыкляпедыя духоўнага беларускага жыцьця. Знаёмства са зьместам і падрабязнасьцямі гэтай кнігі ў наш час, даволі складаны і нялёгкі з пункту гледжаньня нацыянальнага адраджэньня, дае неабходнае адчуваньне сур’ёзнасьці і глыбіні зробленага ў беларускай дыяспары за многія гады. Мы яшчэ раз пераконваемся ў значнасьці выяў беларускай духоўнасьці, у тым, што яны могуць і павінны стаць асновай нашай агульнай мэты – свабоднай і незалежнай беларускай дзяржавы.
“Беларусь – мая мова і песьня...”
Да 75-годьдзя з дня нараджэньня Рыгора Барадуліна
Гэтая дата ў сёлетнім лютым бачыцца асабліва адметнай і значнай: выдатнейшы беларускі паэт Рыгор Барадулін 24-га адзначае свае семьдзесят пятыя ўгодкі. Ягоная высокамастацкая паэзія – узор велізарнейшага духоўнага багацьця і непаўторнасьці нашага шматпакутнага народу, сваеасаблівая квінтэсэнцыя ягонай душы. І адначасова – выхад у сусьветны паэтычны кантэкст, дзе паэзія Рыгора Барадуліна сёньня існуе ў адной плыні і побач з творчай спадчынай вядомых хрэстаматыйных імёнаў. Сёлетні юбіляр падхапіў эстафету ад Янкі Купалы, працягваючы словам і вобразнасьцю узьнімаць да незвычайнай вышыні, як філасофскай, так і эстэтычнай, такія сьветапоглядныя катэгорыі, як мова, народ, родная крывіцкая зямля, свабода, незалежнасьць. А ад Максіма Багдановіча Рыгор Барадулін пераняў ягонае разуменьне мейсца беларусаў сярод іншых народаў у сьвеце, заснаванае на вызначэньні-закліку Багдановіча “ня толькі свайму народу, але і сусьветнай культуры несьці свой дар”.
Маючы сёньня такога слыннага паэта, мы, беларусы, можам лічыць, што мы – шчасьлівы народ. Рыгор Барадулін узьняў нашы сучасныя і схаваныя ў пакаленьнях моўныя і вобразныя багацьці да вышыні адчувальнага непасрэднага эмацыянальнага ўзьдзеяньня; у ягоных творах моўныя скарбы, узбагачаючы нашы душы, зіхцяць усімі адценьнямі прыгажосьці. Вершы, паэмы, ліставаньне, пераклады Рыгора Барадуліна, – усё, ім створанае, стаіць сёньня на варце сапраўднай беларускай духоўнасьці, даючы адчуваньне прыналежнасьці да нацыі, якая на многае здольная, у якой павінна быць шчасьлівая і плённая будучыня.
Згару на вейцы тваёй расінкай,
Беларусь – мая мова і песьня...
Гэта ня проста паэтычная дэклярацыя, гэта – хоць і сьціплае, але сьцверджаньне лініі жыцьця, асноўны яго напрамак, якому Рыгор Барадулін верны ўсе гады сваёй натхнёнай творчасьці.
Зьдзіўляе ня толькі высокі ўзровень паэтычнага майстэрства Рыгора Барадуліна, але і незвычайнай шырыні ягоны тэматычны творчы дыяпазон. Ён піша пра родную матчыну хату ва Ўшачах на Віцебшчыне і пра пах дыму, калі ўвосень у гародах паляць бульбоўнік. Пра туманы над лясным возерам у чароўную пару сенакосу. Пра бацьку Івана, забітага ў час прарыву фашыстоўскай блякады, і пра матчыны Куліны Андрэеўны вочы, якія вечна сьвецяць “сузор’ямі дабрыні”. Пра менскія вулкі і палескія сьцяжыны. Пра абсягі Латвіі і готыку старой Вільні. Пра халодны Уладзівастокскі порт і гарачыя пяскі Туркменіі. Пра вясну ў Фінляндыі і сосны на Кубе, пра фарбы балгарскай восені і пра вулачкі Прагі перад захадам сонца. Пра сваю варажбу на Вялікай Кітайскай сьцяне і пра абед у Парыжы ў доме слыннага мастака Барыса Заборава. Пра маладзік над Брадвеем у Нью-Ёрку і пра сьвятых кароваў на вуліцах Дэлі. Пра Блаславеньне, якое атрымаў у Ватыкане ад Папы Рымскага. Пра пачуцьцё адвечнасьці і каштоўнасьці вытокаў жыцьця і мудрасьці, якое зьведаў у сьвятых мясьцінах старадаўняга Ізраіля... Там паэт адчуў, што “чым Бог бліжэйшы да зямлі, тым Ён нябеснейшы...” Сваё, мясцовае, тутэйшае ў паэзіі Рыгора Барадуліна арганічна спалучаецца з глабальным, сусьветным, яшчэ раз падкрэсьліваючы, што беларусы – такі ж народ, як і ўсе астатнія на зямлі, і што ягоная духоўнасьць – істотная частка духоўнасьці зямной, агульначалавечай.
Многа далёкіх і блізкіх краінаў і земляў давялося ўбачыць Рыгору Барадуліну, але паўсюль, дзе б ён ні быў, ён глядзеў на ўсё навокал вачыма сына Беларусі, вяртаючыся ў вобразах і думках да роднага дому, да роднага парогу, да роднага неба, дзе заўсёды плывуць найпрыгажэйшыя ў сьвеце аблокі.
Трэба дома бываць часьцей,
Трэба дома бываць ня госьцем,
Каб душою ты стаў чысьцей
І ня страціў сьвятое штосьці.
Маё пакаленьне адразу запамінала гэтыя барадулінскія радкі. Яны гэтак жа ўзьдзейнічаюць сёньня на моладзь, якая вельмі хутка пачынае адчуваць і разумець, што ў іх схаваны самы мудры запавет, які рэхам адгукаецца потым у сэрцы на працягу ўсяго жыцьця.
...Мне пашчасьціла пазнаёміцца з Рыгорам Барадуліным, калі мы былі яшчэ зусім маладымі і “зялёнымі”. Гэта адбылося ўжо болей за паўстагодьдзя назад, у 1954 годзе, у Менску, ва ўніверсітэцкім скверы, дзе я сустрэў і загаварыў з маладым хлопцам з Вушач на Віцебшчыне, які прыехаў падаваць дакуманты для паступленьня на філфак Беларускага Дзяржаўнага Універсітэту. Прыгадваю, як я завёў яго тады ў той корпус і на той паверх, дзе знаходзілася прыёмная камісія. З таго часу мы сябруем, мы блізкія па многіх напрамках жыцьця і сьветапогляду. На дасланай мне зусім нядаўна з Менску кнізе “Паслаў бы табе душу...” (ліставаньне з маці) Рыгор Барадулін напісаў: “Родны Рэм! Заўсёды помню цябе. Заўсёды ўздячны табе. Гэта ты ўводзіў мяне ў Менск, дапамагаў мне ва ўсім. Ты жывеш не за акіянам, а праз некалькі вуліц у горадзе ўзаемнай прыязьні і паразуменьня...” У тое, што ён – выдатны паэт, я канчаткова пераканаўся ў 1959 годзе, калі, працуючы ў дзяржаўным выдавецтве, рэдагаваў і рыхтаваў да выхаду кнігу вершаў Рыгора Барадуліна “Маладзік над стэпам”.
Да майго ад’езду ў Амэрыку ў нас было многа цікавых сумесных паездак, сустрэч, гаворак, спрэчак... Узгадваецца многае. І лета 1964 году, калі я павёз у госьці да Рыгора ва Ўшачы вядомага балгарскага літаратуразнаўцу і перакладчыка Георгія Вылчава разам з цудоўным мастаком Барысам Заборавым, якому вельмі падабалася паэзія Барадуліна. Мы прыехалі, пераначавалі, а раніцай нас разбудзіў грукат у дзверы: на парозе стаяў Васіль Быкаў, які, запрошаны Рыгорам, спецыяльна прайшоў пехатою каля 15 міляў са сваіх Бычкоў, каб сустрэцца з намі... Помніцца і яшчэ адно лета, калі мы з Рыгорам суправаджалі ягонага земляка Петруся Броўку ў час паездкі, прысвечанай 70-годдзю гэтага афіцыйнага паэты. У адной вёсцы паміж Полацакам і Ўшачамі быў юбілейны вечар. Броўка выступаў, мы з Рыгорам ціха сядзелі ў зале ў апошніх радах, слухалі... І раптам пачулі вокліч з залы: “Хай пачытае вершы Рыгор Барадулін!” Значыцца, пазналі, значыцца, ведалі ўжо тады. І ня толькі як земляка, але і як цудоўнага паэта.
Між іншым, да Рыгора ва Ўшачы я ў свой час упершыню прывозіў і Міхася Стральцова. А з Уладзімірам Караткевічам я пазнаёміўся, калі Барадулін прывёў яго ў маю менскую кватэру ў якасьці “падарунка” (так Рыгор вызначыў) на мой дзень нараджэньня. Трэба ўвогульле адзначыць, што Барадуліну вельмі падабалася знаёміць і яднаць людзей, ён дапамог творчаму станаўленьню многіх цікавых і дагэтуль як сьлед не ацэненых беларускіх пісьменьнікаў, напрыклад, такіх як Яўген Шабан, Сымон Блатун, Карлас Шэрман ды іншых... Разам з Рыгорам мы ездзілі ў падарожжы ў Літву і Азербайджан, запомніліся і нашыя сумесныя паездкі ў Віцебск, калі мы з Васілём Быкавым і Давыдам Сімановічам разгарнулі актыўную дзейнасьць па дазволу і прызнаньню Марка Шагала на ягонай радзіме... Усё гэта скончылася даўгачаканым адкрыццём Дома-музэя вялікага мастака і помніка ў Віцебску. У час маіх прыездаў у Беларусь з Амэрыкі ў 1995 і 2002 годзе мы амаль не разлучаліся з Рыгорам, бясконца гутарылі, распавядалі пра многае... У 1995 годзе разам з Рыгорам ездзілі ў госьці да Васіля Быкава на Танкавую вуліцу, а ў травені 2002 годзе Рыгор зноў наладзіў сюрпрыз, запрасіўшы мяне абавязкова прыйсьці ў офіс Беларускага Пэн-цэнтру. Я прыйшоў, адчыніў дзверы ў галоўны кабінет, а там сядзеў Васіль Быкаў. Маёй радасьці не было мяжы. Вядомы пісьменьнік тады на некалькі дзён прыехаў у Менск, зусім не думаючы і не чакаючы, што наступны ягоны прыезд праз год стане для яго апошнім, трагічным... І зноў былі бясконцыя размовы, успаміны, гутаркі. Мы ўтрох з Васілём і Рыгорам доўга хадзілі тады па вуліцы Казлова, па праспекце, па Купалаўскім скверы... Многае мне стала зразумелым тады, напрыклад, чаму Рыгор у апошнія гады стала і настойліва піша вершы-лісты, адрасаваныя свайму самаму блізкаму сябру – Васілю Быкаву, якія ён дасылаў у мясьціны вымушанага выгнаньня гэтага выдатнага чалавека і пісьменьніка: у Хельсінкі, у Франкфурт, у Прагу...
Невыпадкова адной з найважнейшай часткай творчасьці Рыгора Барадуліна быў і застаецца мастацкі пераклад. Ён добра разумее неабходнасьць увесьці ў нацыянальны беларускі культуралагічны кантэкст шэдэўры сусьветнай клясыкі і лепшыя творы сучаснай літаратуры розных краін і народаў. Адначасова Рыгор Барадулін яшчэ і яшчэ раз паказвае чытачам неабмежаваныя магчымасьці беларускай мовы, на якую могуць быць пасьпяхова пераствораны іншыя сугуччы з блізкіх і далёкіх моваў, не падобныя і сваеасаблівыя рытмы, вобразы, думкі... Красамоўны толькі пералік паэтаў сьвету, творы якіх выйшлі асобнымі кніжкамі ў перакладах Рыгора Барадуліна на беларускую мову: Ян Райніс, Федэрыка Гарсія Лорка, Сяргей Ясенін, Барыс Пастарнак, Амар Хаям, Габрыэла Містраль, Марк Шагал, Іван Драч, Андрэй Вазьнясенскі, Рыгор Рэлес, Сесар Валеха, Крыстафер Леандаэр, Карлас Шэрман, Ян Павел Другі, Зелімха Яндарбі, Ганад Чарказян, асобная кніга “ Гуканьне паэзіі Усходу” з шэдэўрамі паэтычнай клясыкі Кітая, Японіі, Карэі, В’етнама... Рыгор Барадулін перакладаў з Адама Міцкевіча і Чэслава Мілаша, з многіх паэтаў Балтыкі і Каўказу, Балгарыі і Лацінскай Амэрыкі, Украіны і Сярэдняй Азіі. З асаблівай радасьцю і павагай зьбірае ён усё, што з’яўляецца ў паэтычных радкох пра Беларусь у іншых краінах на ўсіх кантынентах плянеты, і перакладае гэтыя творы на родную мову. У выніку з’явіліся цудоўныя кнігі яго выбраных перакладаў: “Беларусь – мае слова і песня” і “Беларусь мяне збеларушвае. Словы любові”.
Несумненна, што творчасьць Рыгора Барадуліна з’яўляецца найцікавейшым падручнікам для сёньняшняй моладзі і для наступных пакаленьняў, падручнікам, па якім можна вучыцца мове і ўсім клясычным і сучасным формам вершаскладаньня, рытміцы, рыфмаваньню, асацыятыўнай і метафарычнай вобразнасьці. Пры ўсёй раскаванасьці, вобразнай, кампазыцыйнай і структурнай, у кожным новым вершы Рыгора Барадуліна зноў і зноў гучыць пачуцьцё гонару за сваю зямлю і свой народ, народ з такой цудоўнай і непаўторнай мовай, якая “як жыта, спрадвечная”, якая “па жылах цячэ і сонным Сажом і Нёманам...” Зноў-такі заўважым, што гэта пачуцьцё гонару не правінцыяльнае, а глабальнае, з пункту гледжаньня чалавека ўсяго сусьвету. У адной са сваіх найбольш значных паэтычных кнігаў апошняго часу, якая называецца “Ксты”, Рыгор Барадулін дзеліцца сваім роздумам пра многія вострыя і актуальныя праблемы сучаснасьці. Вобразна-сымбалічны сэнс назвы гэтай цудоўнай кнігі – гэта блаславеньне, прароцтва. Многія творы, што ўключаны ў яе, прысьвечаны пошукам сэнсу чалавечага існаваньня. Зварот паэта да Стваральніка адбываецца нібыта над пэўнымі рэлігійнымі канфесіямі; падкрэсліваецца неабходнасьць выпакутаванага агульначалавечага адзінства перад вялікай духоўнай магутнасьцю Усявышняга. І адначасова гучыць заклік да кожнага глыбей глядзець у самога сябе. Адсюль і сваеасаблівы культ маці Куліны, і бязьлітаснасьць паэта да сябе, да сваіх учынкаў – спроба сваеасаблівага маральнага ачышчэньня. Многа найцікавейшага ў гэтай кнізе, у тым ліку і паэтычнае ўзнаўленьне “Псальмоў Давідавых”, “Дванаццаці біблейскіх баладаў” і непаўторная па сіле ўзьдзеяньня нізка “З застрэшша мамінае хаты”.
Заклік Рыгора Барадуліна да маральнага адзінства і духоўнага ўзвышэньня беларускай нацыі, як мне здаецца, набывае сёньня асаблівы сэнс для беларусаў у дыяспары, адарваных ад роднай зямлі. Варта пазбавіцца многіх дробязных разнагалосьсяў і спрэчак, якія, на жаль, замінаюць нармальнаму жыцьцю нашых эмігранцкіх суполак. У паэзіі Рыгора Барадуліна ёсць усё, каб яшчэ раз адчуць і прыняць як аснову сьветапогляду наша нацыянальнае беларускае адзінства.
Давайце ж горача павіншуем яго з юбілеем і пажадаем, каб ён заставаўся надалей такім жа, як ён і ёсьць. Каб было здароўе, часам патрэбнае ўжо ў такія гады. Каб былі такія ж і паэтычнае натхненьне і творчы імпэт і плён. Бо ўсё, што піша Рыгор Барадулін, вельмі патрэбна сёньня многім, хто жыве на зямлі шматпакутнай Беларусі і ў іншых краінах.
Гэтая дата ў сёлетнім лютым бачыцца асабліва адметнай і значнай: выдатнейшы беларускі паэт Рыгор Барадулін 24-га адзначае свае семьдзесят пятыя ўгодкі. Ягоная высокамастацкая паэзія – узор велізарнейшага духоўнага багацьця і непаўторнасьці нашага шматпакутнага народу, сваеасаблівая квінтэсэнцыя ягонай душы. І адначасова – выхад у сусьветны паэтычны кантэкст, дзе паэзія Рыгора Барадуліна сёньня існуе ў адной плыні і побач з творчай спадчынай вядомых хрэстаматыйных імёнаў. Сёлетні юбіляр падхапіў эстафету ад Янкі Купалы, працягваючы словам і вобразнасьцю узьнімаць да незвычайнай вышыні, як філасофскай, так і эстэтычнай, такія сьветапоглядныя катэгорыі, як мова, народ, родная крывіцкая зямля, свабода, незалежнасьць. А ад Максіма Багдановіча Рыгор Барадулін пераняў ягонае разуменьне мейсца беларусаў сярод іншых народаў у сьвеце, заснаванае на вызначэньні-закліку Багдановіча “ня толькі свайму народу, але і сусьветнай культуры несьці свой дар”.
Маючы сёньня такога слыннага паэта, мы, беларусы, можам лічыць, што мы – шчасьлівы народ. Рыгор Барадулін узьняў нашы сучасныя і схаваныя ў пакаленьнях моўныя і вобразныя багацьці да вышыні адчувальнага непасрэднага эмацыянальнага ўзьдзеяньня; у ягоных творах моўныя скарбы, узбагачаючы нашы душы, зіхцяць усімі адценьнямі прыгажосьці. Вершы, паэмы, ліставаньне, пераклады Рыгора Барадуліна, – усё, ім створанае, стаіць сёньня на варце сапраўднай беларускай духоўнасьці, даючы адчуваньне прыналежнасьці да нацыі, якая на многае здольная, у якой павінна быць шчасьлівая і плённая будучыня.
Згару на вейцы тваёй расінкай,
Беларусь – мая мова і песьня...
Гэта ня проста паэтычная дэклярацыя, гэта – хоць і сьціплае, але сьцверджаньне лініі жыцьця, асноўны яго напрамак, якому Рыгор Барадулін верны ўсе гады сваёй натхнёнай творчасьці.
Зьдзіўляе ня толькі высокі ўзровень паэтычнага майстэрства Рыгора Барадуліна, але і незвычайнай шырыні ягоны тэматычны творчы дыяпазон. Ён піша пра родную матчыну хату ва Ўшачах на Віцебшчыне і пра пах дыму, калі ўвосень у гародах паляць бульбоўнік. Пра туманы над лясным возерам у чароўную пару сенакосу. Пра бацьку Івана, забітага ў час прарыву фашыстоўскай блякады, і пра матчыны Куліны Андрэеўны вочы, якія вечна сьвецяць “сузор’ямі дабрыні”. Пра менскія вулкі і палескія сьцяжыны. Пра абсягі Латвіі і готыку старой Вільні. Пра халодны Уладзівастокскі порт і гарачыя пяскі Туркменіі. Пра вясну ў Фінляндыі і сосны на Кубе, пра фарбы балгарскай восені і пра вулачкі Прагі перад захадам сонца. Пра сваю варажбу на Вялікай Кітайскай сьцяне і пра абед у Парыжы ў доме слыннага мастака Барыса Заборава. Пра маладзік над Брадвеем у Нью-Ёрку і пра сьвятых кароваў на вуліцах Дэлі. Пра Блаславеньне, якое атрымаў у Ватыкане ад Папы Рымскага. Пра пачуцьцё адвечнасьці і каштоўнасьці вытокаў жыцьця і мудрасьці, якое зьведаў у сьвятых мясьцінах старадаўняга Ізраіля... Там паэт адчуў, што “чым Бог бліжэйшы да зямлі, тым Ён нябеснейшы...” Сваё, мясцовае, тутэйшае ў паэзіі Рыгора Барадуліна арганічна спалучаецца з глабальным, сусьветным, яшчэ раз падкрэсьліваючы, што беларусы – такі ж народ, як і ўсе астатнія на зямлі, і што ягоная духоўнасьць – істотная частка духоўнасьці зямной, агульначалавечай.
Многа далёкіх і блізкіх краінаў і земляў давялося ўбачыць Рыгору Барадуліну, але паўсюль, дзе б ён ні быў, ён глядзеў на ўсё навокал вачыма сына Беларусі, вяртаючыся ў вобразах і думках да роднага дому, да роднага парогу, да роднага неба, дзе заўсёды плывуць найпрыгажэйшыя ў сьвеце аблокі.
Трэба дома бываць часьцей,
Трэба дома бываць ня госьцем,
Каб душою ты стаў чысьцей
І ня страціў сьвятое штосьці.
Маё пакаленьне адразу запамінала гэтыя барадулінскія радкі. Яны гэтак жа ўзьдзейнічаюць сёньня на моладзь, якая вельмі хутка пачынае адчуваць і разумець, што ў іх схаваны самы мудры запавет, які рэхам адгукаецца потым у сэрцы на працягу ўсяго жыцьця.
...Мне пашчасьціла пазнаёміцца з Рыгорам Барадуліным, калі мы былі яшчэ зусім маладымі і “зялёнымі”. Гэта адбылося ўжо болей за паўстагодьдзя назад, у 1954 годзе, у Менску, ва ўніверсітэцкім скверы, дзе я сустрэў і загаварыў з маладым хлопцам з Вушач на Віцебшчыне, які прыехаў падаваць дакуманты для паступленьня на філфак Беларускага Дзяржаўнага Універсітэту. Прыгадваю, як я завёў яго тады ў той корпус і на той паверх, дзе знаходзілася прыёмная камісія. З таго часу мы сябруем, мы блізкія па многіх напрамках жыцьця і сьветапогляду. На дасланай мне зусім нядаўна з Менску кнізе “Паслаў бы табе душу...” (ліставаньне з маці) Рыгор Барадулін напісаў: “Родны Рэм! Заўсёды помню цябе. Заўсёды ўздячны табе. Гэта ты ўводзіў мяне ў Менск, дапамагаў мне ва ўсім. Ты жывеш не за акіянам, а праз некалькі вуліц у горадзе ўзаемнай прыязьні і паразуменьня...” У тое, што ён – выдатны паэт, я канчаткова пераканаўся ў 1959 годзе, калі, працуючы ў дзяржаўным выдавецтве, рэдагаваў і рыхтаваў да выхаду кнігу вершаў Рыгора Барадуліна “Маладзік над стэпам”.
Да майго ад’езду ў Амэрыку ў нас было многа цікавых сумесных паездак, сустрэч, гаворак, спрэчак... Узгадваецца многае. І лета 1964 году, калі я павёз у госьці да Рыгора ва Ўшачы вядомага балгарскага літаратуразнаўцу і перакладчыка Георгія Вылчава разам з цудоўным мастаком Барысам Заборавым, якому вельмі падабалася паэзія Барадуліна. Мы прыехалі, пераначавалі, а раніцай нас разбудзіў грукат у дзверы: на парозе стаяў Васіль Быкаў, які, запрошаны Рыгорам, спецыяльна прайшоў пехатою каля 15 міляў са сваіх Бычкоў, каб сустрэцца з намі... Помніцца і яшчэ адно лета, калі мы з Рыгорам суправаджалі ягонага земляка Петруся Броўку ў час паездкі, прысвечанай 70-годдзю гэтага афіцыйнага паэты. У адной вёсцы паміж Полацакам і Ўшачамі быў юбілейны вечар. Броўка выступаў, мы з Рыгорам ціха сядзелі ў зале ў апошніх радах, слухалі... І раптам пачулі вокліч з залы: “Хай пачытае вершы Рыгор Барадулін!” Значыцца, пазналі, значыцца, ведалі ўжо тады. І ня толькі як земляка, але і як цудоўнага паэта.
Між іншым, да Рыгора ва Ўшачы я ў свой час упершыню прывозіў і Міхася Стральцова. А з Уладзімірам Караткевічам я пазнаёміўся, калі Барадулін прывёў яго ў маю менскую кватэру ў якасьці “падарунка” (так Рыгор вызначыў) на мой дзень нараджэньня. Трэба ўвогульле адзначыць, што Барадуліну вельмі падабалася знаёміць і яднаць людзей, ён дапамог творчаму станаўленьню многіх цікавых і дагэтуль як сьлед не ацэненых беларускіх пісьменьнікаў, напрыклад, такіх як Яўген Шабан, Сымон Блатун, Карлас Шэрман ды іншых... Разам з Рыгорам мы ездзілі ў падарожжы ў Літву і Азербайджан, запомніліся і нашыя сумесныя паездкі ў Віцебск, калі мы з Васілём Быкавым і Давыдам Сімановічам разгарнулі актыўную дзейнасьць па дазволу і прызнаньню Марка Шагала на ягонай радзіме... Усё гэта скончылася даўгачаканым адкрыццём Дома-музэя вялікага мастака і помніка ў Віцебску. У час маіх прыездаў у Беларусь з Амэрыкі ў 1995 і 2002 годзе мы амаль не разлучаліся з Рыгорам, бясконца гутарылі, распавядалі пра многае... У 1995 годзе разам з Рыгорам ездзілі ў госьці да Васіля Быкава на Танкавую вуліцу, а ў травені 2002 годзе Рыгор зноў наладзіў сюрпрыз, запрасіўшы мяне абавязкова прыйсьці ў офіс Беларускага Пэн-цэнтру. Я прыйшоў, адчыніў дзверы ў галоўны кабінет, а там сядзеў Васіль Быкаў. Маёй радасьці не было мяжы. Вядомы пісьменьнік тады на некалькі дзён прыехаў у Менск, зусім не думаючы і не чакаючы, што наступны ягоны прыезд праз год стане для яго апошнім, трагічным... І зноў былі бясконцыя размовы, успаміны, гутаркі. Мы ўтрох з Васілём і Рыгорам доўга хадзілі тады па вуліцы Казлова, па праспекце, па Купалаўскім скверы... Многае мне стала зразумелым тады, напрыклад, чаму Рыгор у апошнія гады стала і настойліва піша вершы-лісты, адрасаваныя свайму самаму блізкаму сябру – Васілю Быкаву, якія ён дасылаў у мясьціны вымушанага выгнаньня гэтага выдатнага чалавека і пісьменьніка: у Хельсінкі, у Франкфурт, у Прагу...
Невыпадкова адной з найважнейшай часткай творчасьці Рыгора Барадуліна быў і застаецца мастацкі пераклад. Ён добра разумее неабходнасьць увесьці ў нацыянальны беларускі культуралагічны кантэкст шэдэўры сусьветнай клясыкі і лепшыя творы сучаснай літаратуры розных краін і народаў. Адначасова Рыгор Барадулін яшчэ і яшчэ раз паказвае чытачам неабмежаваныя магчымасьці беларускай мовы, на якую могуць быць пасьпяхова пераствораны іншыя сугуччы з блізкіх і далёкіх моваў, не падобныя і сваеасаблівыя рытмы, вобразы, думкі... Красамоўны толькі пералік паэтаў сьвету, творы якіх выйшлі асобнымі кніжкамі ў перакладах Рыгора Барадуліна на беларускую мову: Ян Райніс, Федэрыка Гарсія Лорка, Сяргей Ясенін, Барыс Пастарнак, Амар Хаям, Габрыэла Містраль, Марк Шагал, Іван Драч, Андрэй Вазьнясенскі, Рыгор Рэлес, Сесар Валеха, Крыстафер Леандаэр, Карлас Шэрман, Ян Павел Другі, Зелімха Яндарбі, Ганад Чарказян, асобная кніга “ Гуканьне паэзіі Усходу” з шэдэўрамі паэтычнай клясыкі Кітая, Японіі, Карэі, В’етнама... Рыгор Барадулін перакладаў з Адама Міцкевіча і Чэслава Мілаша, з многіх паэтаў Балтыкі і Каўказу, Балгарыі і Лацінскай Амэрыкі, Украіны і Сярэдняй Азіі. З асаблівай радасьцю і павагай зьбірае ён усё, што з’яўляецца ў паэтычных радкох пра Беларусь у іншых краінах на ўсіх кантынентах плянеты, і перакладае гэтыя творы на родную мову. У выніку з’явіліся цудоўныя кнігі яго выбраных перакладаў: “Беларусь – мае слова і песня” і “Беларусь мяне збеларушвае. Словы любові”.
Несумненна, што творчасьць Рыгора Барадуліна з’яўляецца найцікавейшым падручнікам для сёньняшняй моладзі і для наступных пакаленьняў, падручнікам, па якім можна вучыцца мове і ўсім клясычным і сучасным формам вершаскладаньня, рытміцы, рыфмаваньню, асацыятыўнай і метафарычнай вобразнасьці. Пры ўсёй раскаванасьці, вобразнай, кампазыцыйнай і структурнай, у кожным новым вершы Рыгора Барадуліна зноў і зноў гучыць пачуцьцё гонару за сваю зямлю і свой народ, народ з такой цудоўнай і непаўторнай мовай, якая “як жыта, спрадвечная”, якая “па жылах цячэ і сонным Сажом і Нёманам...” Зноў-такі заўважым, што гэта пачуцьцё гонару не правінцыяльнае, а глабальнае, з пункту гледжаньня чалавека ўсяго сусьвету. У адной са сваіх найбольш значных паэтычных кнігаў апошняго часу, якая называецца “Ксты”, Рыгор Барадулін дзеліцца сваім роздумам пра многія вострыя і актуальныя праблемы сучаснасьці. Вобразна-сымбалічны сэнс назвы гэтай цудоўнай кнігі – гэта блаславеньне, прароцтва. Многія творы, што ўключаны ў яе, прысьвечаны пошукам сэнсу чалавечага існаваньня. Зварот паэта да Стваральніка адбываецца нібыта над пэўнымі рэлігійнымі канфесіямі; падкрэсліваецца неабходнасьць выпакутаванага агульначалавечага адзінства перад вялікай духоўнай магутнасьцю Усявышняга. І адначасова гучыць заклік да кожнага глыбей глядзець у самога сябе. Адсюль і сваеасаблівы культ маці Куліны, і бязьлітаснасьць паэта да сябе, да сваіх учынкаў – спроба сваеасаблівага маральнага ачышчэньня. Многа найцікавейшага ў гэтай кнізе, у тым ліку і паэтычнае ўзнаўленьне “Псальмоў Давідавых”, “Дванаццаці біблейскіх баладаў” і непаўторная па сіле ўзьдзеяньня нізка “З застрэшша мамінае хаты”.
Заклік Рыгора Барадуліна да маральнага адзінства і духоўнага ўзвышэньня беларускай нацыі, як мне здаецца, набывае сёньня асаблівы сэнс для беларусаў у дыяспары, адарваных ад роднай зямлі. Варта пазбавіцца многіх дробязных разнагалосьсяў і спрэчак, якія, на жаль, замінаюць нармальнаму жыцьцю нашых эмігранцкіх суполак. У паэзіі Рыгора Барадуліна ёсць усё, каб яшчэ раз адчуць і прыняць як аснову сьветапогляду наша нацыянальнае беларускае адзінства.
Давайце ж горача павіншуем яго з юбілеем і пажадаем, каб ён заставаўся надалей такім жа, як ён і ёсьць. Каб было здароўе, часам патрэбнае ўжо ў такія гады. Каб былі такія ж і паэтычнае натхненьне і творчы імпэт і плён. Бо ўсё, што піша Рыгор Барадулін, вельмі патрэбна сёньня многім, хто жыве на зямлі шматпакутнай Беларусі і ў іншых краінах.
Подписаться на:
Сообщения (Atom)